Много утекло воды с тех пор…  А много ли в нашей сценарной жизни изменилось? Похоже ничего. Кроме самого важного — дети подросли, внуками утешают. И с ними связанными надеждами…

Жили-были два сценариста. Соавторы, муж с женой. Родились у них мальчик и девочка и девять сценариев. Сценарии хвалили и ругали. И не ставили (почти). Говорили: слишком много черного. Негативного. Потом что-то произошло. Что-то очень хорошее. Важное для всего нашего кинематографа. Сценарии снова хвалили и ругали. И не ставили. Говорили: слишком много светлого. Позитивного.  Потерянное поколение…                                                                                              На полях карандашом: «Поставь кавычки и вопросительный знак» (роль внутреннего редактора в этой главе исполняет моя жена и соавтор)…

 «ПОТЕРЯННОЕ ПОКОЛЕНИЕ»? 

Сильна магия кино, ох, сильна! Никак с некоторых пор не могу отделаться от этого мучительного ощущения, что я буд­то бы не я, а персонаж заграничного фильма. Про безработных.  Каждый день возвращаюсь домой, и меня встречают на пороге глаза жены. Воспаленные. Несчастные. Ждущие.                                                        На полях: «Воспаленные и несчастные» — выкинь! Не хватало!!!»

Ох уж эта перестраховочная редактура! Боится жизни и правды. Самый верный способ борьбы с ней: то, что просит смяг­чить или выбросить, в новом варианте — усиливай, дописывай, печатай петитом.

…Итак, я возвращаюсь домой, и меня встречают ее воспаленные, несчастные, отчаявшиеся и все-таки ожидающие чуда глаза. Но и сегодня мне нечего сказать ей. Как и вчера. Как и год назад… Стараясь придать своему голосу максимум бод­рости, кричу с порога: «Дети, налетай на пирожные! Из Союза кинематографистов!» Или: «…из Останкино!» ( «с Мосфильма!»).                          На полях (уже ни к селу, ни к горо­ду): «Самая противная кулинария на Мосфильме».

Голодные дети налетают на пирожные, а глаза жены гаснут: значит, снова отказ! Иначе не сластил бы пилюлю. На деньги, взятые в долг…

Сколько раз я видел это на экране! Мой любимый неореализм. Остается утешаться тем, что персонаж, в чьей роли я пребы­ваю уже довольно долгое время, взят из прогрессивного, социально острого кинематографа. Который мы всегда поддержи­вали.

Два диплома (один вгиковский, с отли­чием). Грамота Союза «За один из луч­ших сценариев года». Работаю дворником в детском саду… Хорошая работа, на свежем воздухе. Очень бодрит. А жена вот не понимает! Хотя у нее тоже два диплома и тоже Грамота.                                                                                                  На полях: «Ведь не обязательно упоминать, что та же самая?!»

Дорогая редакция! Объясните вы моей бестолковой жене: это нормально. Это профессиональней риск большого искусства. Это судьба художника…

А она продолжает  твердить:   «Нет,  мы  просто  потерянное   поколение,   потерянное…» Дети уложены спать. Мы на кухне. Я в подробностях пересказываю, кому и что говорил я и кто и что говорил мне. И хотя похвалы преувеличиваю, а ругань смягчаю, мой печальный соавтор упрямо мотает головой: «Нет, нет, эпоха прошла мимо нас, не. заметив. Вовремя не проскочили, а теперь идет «новая волна», в которой нет нам места. Мы с тобой выпали из гнезда, дорогой. Мы просто «потерянное поколение, потерянное…»

Я стою на пороге с сумкой, полной наших сценариев и заявок, чтобы снова от­правиться в этот мир на поиски правды. Я уже выхожу на лестничную площадку, когда меня пригвождает к месту долетев­ший из глубины коридора ее новый пре­дательский, тоскливый вопрос: «Послу­шай, а вдруг… а что. если мы и есть то «серое», с чем борется наш кинемато­граф, а?..» Я устало прислоняюсь затыл­ком к стене. А издалека доносится: «Ведь кто-то же есть это «серое», и оно чаще всего не считает себя серым!»

Я чувствую затылком холод бетона. Всех его 16 этажей.

Мой соавтор смотрит на меня из проема двери взглядом героини не нашего фильма «Загнанных лошадей ведь пристреливают, не правда ли?», и, видя этот взгляд, мне хочется крикнуть на весь подъезд: «Неправда! Это не наш взгляд! Не наш! У них там, может, и пристреливают, но не у нас! У нас выхаживают! Заботятся! У нас сделают все возможное и невозможное, увидишь!..»

«Зачем ты меня мучаешь?» — жалобно озвучивает свой взгляд мой соавтор.

«Это ты меня мучаешь! — уже в яро­сти кричу я. — Как будто мало тебе от­зывов Сергея Соловьева и Андрея Пла­хова! Будимира Метальникова и Ролана Быкова! Людмилы Голубкиной и Фрижетты Гукасян! Никиты Михалкова, в конце концов! Соседки нашей Молчановой Ва­ли! Вспомни, как она плакала над каж­дым нашим сценарием! А ты!.. Как только не стыдно! — Я поправляю на плече сум­ку со сценариями, тяжелую, в основном морально, а не физически (ибо наличные экземпляры, одарив нас отзывами, имеют предательское свойство тихо растворять­ся в океане кинематографа). — Пойми, жизнь требует от нас дела. Социально активного поступка. А не слез!.. Работай спокойно. Знай, в советском кино поте­рянных поколений нет и быть не может. У нас есть другое — время собирания сил и накопления жизненного багажа…»

«Каких сил! Какого багажа! — бессиль­но шепчет соавтор. — Оглянись хоть раз… «во гневе»!»                                                                                                                    На полях: «Вот именно — во гневе! Хоть раз!»

«Что делать, дорогая, — такова сце­нарная жизнь…»

Но мой соавтор уже тихо закрывает передо мной дверь. Конец эпизода…

Пожалуй, пришла пора перемены декорации. Если даже внутренние редакторы, эти наши всегдашние ангелы-хранители, требуют вдруг «оглянуться во гневе». Иду толкаться по студиям, а основное перо уступаю соавтору. За собой оставляю «второй план» — реплики на полях.

 Глазами, полными слез, смотрю я в окно на удаляющуюся фигуру своего жизнерадостного соавтора, потому что знаю, в какое пекло он уходит сейчас, знаю, каково ему там, преодолевая мучительный стыд, слоняться по длинным кинематографическим коридорам и голодным взглядом высматривать Режиссера. С большой буквы. Который загорится нашим сценарием и при этом сможет его «протолкнуть»…

«Социально острое? Наркоманы, жулики — кто?» — редактор взвешивает на ладони нашу рукопись… «Любовь… тайна встречи…» — невнятно бормочет         соавтор и отводит глаза, чувствуя себя…  На полях: «Идиотом!»  …вгиковским мальчиком, случайно забредшим к серьезным людям.                                              На полях: «В прошлый мой налет на студии, года два назад, когда струя   была другая, меня спрашивали: «Герой, надеюсь, без рефлексий? Положительный, активный? Тема производственная?»  И, услышав в ответ то же невнятное бормотание, вздыхали, как и вздыхают сейчас.

«Раззудись, плечо! Размахнись, рука!» …Прав мой соавтор. Хорошая эта работа, на свежем воздухе и очень бодрит, (Когда он отправляется завоевывать наш     кинематограф. я подменяю его на основной работе дворником в детском саду.) Главное —- голова свободна. Можно обдумать новый замысел…

Сквозь наплыв я вспоминаю… себя на «балу удачи», когда была премьера нашего первого фильма «Предательница».     Полный  зал  народу,  аплодисменты,    поздравления, цветы, слезы на глазах у зрительницы, с которой сижу рядом…

Резко, по контрасту  —  возвращение  к  реальности.   Крупный план:  метла    аккуратными движениями сгребает на совок около десятка петушиных голов. (Видимо, деткам сегодня на обед варили куриный суп.) Отъезд: детсадовская помойка, детишки вокруг стоят, смотрят —- тоже кино для них, только вот какое? Германа? Феллини? Бюнуэля?                                                                                    На полях: «Во всяком случае, неотредактированное».

Да, мистерия жизни! Женщина в дубленке (память о давней премьере) …с совком, полным петушиных голов, смотрит на детей и улыбается… Одна петушиная голова падает с совка на асфальт, томно закатив глаза… «Тетенька, вы дворник?» — спрашивает девочка. «Нет, я сценарист». — «А-а-а!»

Дорогая редакция «ЛГ»! В течение пяти лет я печатала в вашей газете очерки о жизни в интернате, и вы понимали меня. Поддерживали. Только благодаря вам из этих очерков вырос фильм «Предательница», впервые сказавший на экране о нынешнем поколении сирот — при живых родителях… Дорогая редакция, объясните вы моему бестолковому мужу: у меня наш взгляд, наш! Надо мужественно приходить в отчаяние, надо смело лить слезы, если они льются — не экономя их! — надо «оглядываться во гневе»— гневно. Надо отвоевывать себе право быть собой, право своей профессией зарабатывать себе на жизнь. Право говорить не сдавленно, а открыто, как есть.

ГОВОРИМ!

Ведь смешно же таким, как я, с седеющими уже бородами, возникать на пороге качестве «молодого литератора» или «молодого драматурга», входить, начинать предисловие. А без этого возникнуть сейчас адски трудно. Это знают все. И потому заваливают именитых еще большим числом рукописей и просьб, а те, захлестнутые этим потоком, все чаще могут помочь  лишь тем, кто постоянно напоминает о себе. И ведь все чувствуют в этом не только неполадки организации, но и нравственный какой-то изъян. Какое-то странное «ханжество скромности»: искать, кто сказал бы обо мне — за меня! Как идешь, дорогая, я вырвал у тебя перо,  но это важно было сказать, важно!

На полях: «Как же мы мало друг друга любим, если, не имея защиты имени, боимся сказать безоглядно о самом сокровенном, а кто заговорит, смотрим ему не глаза и вслушиваемся не в смысл говоримого, а просим «предъявить документы»: кто вы? что вы? как вошли сюда с улицы?»

Возможен ли искомый «расцвет инициативы», если будет царствовать пословица: «То, что позволено Юпитеру, нё позволено быку»? Не наша это пословица! должна быть не наша!

На полях: «А эти наставления не попавшим «в струю», что, мол, умение об­растать связями — это тоже-де «входит профессию», упреки им, что у них нет опыта «социальной адаптации»!.. Зато, может быть, у них есть другой опыт!»

Может быть, это даже центральный духовный момент переживаемого нами сегодня момента исторического: обретение ценности присутствия рядом с тобой другого (мнения, взгляда, виденья…). На полях: «Формы, интонации, языка… направленности интереса, наконец!»

Мы уже говорим хором! Думаю, не только мы с тобой, но и все «хронически молодые» кинематографисты могли бы говорить хором на эту тему. Когда читаешь статьи о кино или бываешь на обсуждениях в Союзе, возникает какое-то праздничное чувство человеческого разговора. Кажется, что V съезд кинематографистов как бы и не закрывался, что он идет и сейчас, вместе с перестройкой. Но вот бродишь по длинным кинематографическим коридорам среди тех же дремучих, унылых тематических силлогизмов, и вдруг начинает мерещиться: а был ли съезд? Не приснился ли он нам?

Нет, невелика разница, в какую сторо­ну завтра дует в кино «струя», если она снова будет нисходить к нам от витающе­го в воздухе безличного должного, «чему надо дать сегодня зеленую улицу».

Не в этой ли запрограммированности нашего ожидания секрет такого, казалось бы, странного явления, когда при переизбытке     сценаристов, режиссеров, актеров при все-таки небездарности нашего наро­да то и дело слышатся жалобы на «сценар­ный голод», на то, что «режиссеров нет», «актрису невозможно найти». Вообще — не с кем работать… Учителей тоже нет… Мо­жет быть, на самом деле все это есть, но мы просто зауживаем свое духовное поле зрения? И часто проходим мимо самого ценного в себе — того, чего от нас никто не ждет, о чем мы и сами еще не знаем…

Нет, если струя нового творчества хочет быть живой, она, как и все живое, долж­на быть восходящей: от сердца к уму, от авторов к режиссерам, от режиссеров к производству, от актеров к образу — словом, от того личного и неизведанного, что сокрыто в нас всех, как живое сокро­вище.

И снова забывая, что все лучшие карти­ны (в том числе и те, что сегодня счита­ются «магистральными») родились не «сверху», а «снизу», что естественно для творчества, ибо «от избытка сердца гово­рят уста», а не от знания «важнейших тем» и «болевых точек»…

Впрочем, если бы, держа рукопись на ладони, стали вдруг спрашивать: «Ду­ша человеческая есть? Женщины? Дети? Любовь? Поиск смысла жизни?» — лично нам бы уже полегчало — на душе по крайней мере.

И вот мы думаем: не является ли сего­дня это тоже социальной проблемой — что об этом не спрашивают? Что душой человеческой не интересуются, а интере­суются социальной проблемой? Что «очень личного» боятся?

Признаемся: и нам страшно было ре­шиться на это выступление. Но «что де­лать — надо»! Обеспечено ли оно нашим творчеством, мы в этом не уверены.            Но знаем — оно обеспечено нашей болью. И не только за себя.

Наши предложения (деловое дополнение к лирическому плану).

1. Организовать по типу ВААПовского издания пьес издание еще не купленных сценариев малыми тиражами и на каждой студии — общестудийную сценарную биб­лиотеку. Несколько последних страниц ос­тавлять для кратких, в одну строчку, от­зывов режиссеров -и редакторов (а может, и актеров?). Таким образом, автор, посе­тив студию, сразу же может узнать, кто прочел его сценарий и как к нему отнесся. И главное — он не разорится на распе­чатке своих сценариев!
2. При публикации в «Альманахе» и в «Искусстве кино» отдавать предпочтение сценариям, не имеющим пока «производ­ственной судьбы» (а не наоборот, как довольно нелепо делается сейчас).
3. Подобно существующим в каждом министерстве «курсам повышения квали­фикации», периодически и не на короткое время (как это делается сейчас на семи­нарах), а на срок в несколько месяцев собирать вместе сценаристов и режиссе­ров для творческих контактов.
4. Считать возможным ровно в той же степени, что и соавторство режиссера, сорежиссерство с ним авторов сценария, Организовать периодическое издание, подобно имеющимся во всех развитых странах мира, чья единственная задача была бы облегчать рождение в искусстве того, что трудно в нем рождается, откры­вать и поддерживать новые направления и имена. Это должен быть совместный ор­ган нескольких творческих союзов {ибо новое часто рождается на стыках), где могли бы кристаллизоваться возникаю­щие художественные течения, публиковать­ся творческие манифесты, отчеты о но­вых веяниях в театре, в кино, в живопи­си… Журнал можно было бы назвать «На­чало», «Поиск», «Проект» или что-то в этом роде,

На полях: «А может быть, «Струя»?..»  Чуть ниже, другой рукой:     «…в которую опять будет так трудно попасть!»  

 

 

P.S.-2017. Все предложения остались неосуществленными, положение в отечественном кино стало намного хуже. Лакейство перед американской тоталитарной системой диктатуры пролета… — просим прощения за небольшую путаницу в словах — диктатуры продюсеров одержало победу. Надеемся, не навсегда. Из 70 лет очередного Вавилонского плена почти 30 лет уже прошло.