Людмила и Валерий Демины

ТЫ УЗНАЕШЬ МЕНЯ

Сценарий художественного фильма в 3 частях

Москва, 2010-2017гг

.

70-ые годы 20-го века. Залы Русского музея в городе, который тогда назывался Ленинград. Среди посетителей музея камера выделяет двух подростков, пока еще не подозревающих о существовании друг друга: мальчика и девочку. Это ОЛЕГ и ЖЕНЯ. Женя стоит в группе одноклассников в центре зала и слушает экскурсовода.

ЭКСКУРСОВОД. А теперь я отпускаю вас в свободное плаванье. Походите по залам, выберите для себя самую интересную картину и постойте перед ней, спрашивая себя: почему именно на нее пал мой выбор? В автобусе перескажете всем свой ответ.

Женя в  школьной форме и при пионерском галстуке ходит из зала в зал, внимательно рассматривает шедевры и записывает свои впечатления в блокнот.

Олег в группе ребят у мраморной лестницы слушает наставления руководителя фотокружка, высокого старика, одетого бедно, но с легким шармом. Манипулируя своим «Зорким», он объясняет воспитанникам детали предстоящего задания. (Фотографировать в музеях в те времена не возбранялось.) В руках у подростков тоже фотокамеры (самые дешевые: «Смена», «Любитель»), и каждый на своем аппарате повторяет за руководителем его манипуляции. Вдруг Олег, оглянувшись по сторонам, незаметно для всех, прячется за перилами и сквозь балюстраду пытается поймать в свой объектив «то, что не видит никто».

РУКОВОДИТЕЛЬ ФОТОКРУЖКА. Итак, дорогие мои, у вас есть шанс быть узнанными – хотя бы кем-то! – только тогда, когда вы научитесь видеть то, что не видит никто… Усвоили? Быть узнанным можно, лишь научившись видеть то, что не видит никто.  (Легким щелчком пальцев дает воспитанникам команду на выполнение учебного задания.) Жду вас здесь ровно через час. И еще учтите, друзья, этот час может решить вашу судьбу. (Смотрит на свои ручные часы.) Впрочем, как и любой другой…

Ребята потихонечку расходятся по музею в разные стороны.

И вот — ОНА в его видоискателе – на фоне Васнецовского «Витязя на распутье» – сосредоточенная, серьезная, пишет что-то в своем блокнотике. Незамеченный ею, он делает несколько кадров. Наконец, она слышит щелчок его «Смены», оглядывается, и за первым ее недоуменным взглядом – один за другим в стоп-кадрах – пробегает череда ее реакций на его «наглёж»: сначала она делает вид, что не замечает его камеры, потом смотрит в нее строго и возмущенно,  потом насмешливо и с вызовом, наконец, прикрывая ладонью свой деланно-равнодушный зевок… Но вот затвор «Смены» не срабатывает – кончилась пленка.

Он наклоняется над фотоаппаратом, чтобы перемотать пленку, а когда, быстро  заменив кассету, осматривается вокруг, в зале ее уже нет.

Перед ним раскрытые двери в соседние залы – точно так же, как перед витязем на картине –  три дороги: «направо пойдешь…», «налево пойдешь…», «прямо…»

Первый раз он шагнул прямо – эта дверь оказалась ближе.

…ОНА стоит в толпе экскурсантов, спиной к нему, и быстро записывает речь экскурсовода.

На изображении ее профиля появляется название первой новеллы:

 

 

 

«Н Е З Н А К О М К А»

(СУПРУГИ)

 

 

 

Вот человек некий, зрелой молодости, лет под 35, выйдя из стоп-кадра и отпихнув ногой дверь, входит в пустой вагон электрички. Одной рукой он придерживает висящий на его плече аккуратный кожаный чемоданчик, в другой у него большая хозяйственная сумка и рюкзак за плечами. На шее фотоаппарат. Сумку он держит подальше от себя, потому что из нее капает белым.

Чемоданчик – на сиденье, рюкзак – напротив, сумку – на пол, под окно. Сидит, приходит в себя. Это ОЛЕГ.

Вот он собирается с силами и наклоняется над сумкой. Жикает молния, лицо изображает муку: содержимое сумки из-за выдавленной из пакетов сметаны выглядит и вправду – удручающе. Прозрачный колпак над большим тортом в коробке посередине сумки залит. Олег пытается было поднять перевязанную коробку с тортом, чтобы проверить, в каком состоянии этот самый торт, но моральных сил не хватает. Со стоном задергивает молнию и отправляет сумку ногой под лавку.

Сидит, с тоской смотрит в окно. Закрывает глаза. Уйти от действительности. Развязывает рюкзак, набитый свертками с продуктами, из которых торчат бутылки с вином. Достает одну из них и ставит на пол рядом с собой. Из карманчика рюкзака извлекает черный пластмассовый футляр, свинчивает у него крышечку, осторожно выкатывает из него в развернутый носовой платок объектив, заворачивает объектив в платок, аккуратно возвращает его в рюкзак.

Футляр без крышки ставит на сиденье рядом с собой. Из другого карманчика рюкзака достает складной ножик и отщелкивает в нем штопор. И вдруг замирает.

На лице его, как на фотобумаге, проявляется новое выражение: из тоскливо-кислого оно делается тревожно-кислым с противной сладковатой примесью на всякий случай подступающего чувства искреннего раскаяния. Штопор складывается. Ноги зажимают бутылку, стоящую на полу, и осторожно перемещают ее глубже под лавку.

Нож под бедром хозяина уже забыл, для чего его доставали. Всё шито-крыто.

А вот и обнаруживается причина всех этих метаморфоз: Олег видит в тамбуре спину милиционера, проверяющего у одного из пассажиров паспорт.

Закончив проверку, милиционер входит в вагон и видит у окна странного пассажира, деловито меняющего объектив на импортном дорогом фотоаппарате.

Рядом с ним на лавке стоит подозрительный черный футляр без крышки.

МИЛИЦИОНЕР. Гражданин, в курсе: фотосъемка на вокзалах запрещена? Покажите разрешение.

ОЛЕГ. Товарищ милиционер, а вы в курсе: гласность и перестройка?

Милиционер молчаливо созерцает манипуляции Олега с фотоаппаратом…

ОЛЕГ (ставит на камеру объектив, напевая потихоньку – как бы себе). «Горби наша слава боевая, Горби нашей юности полет…» (Милиционеру — заканчивая сообщение.) Давно на дворе!

МИЛИЦИОНЕР (постояв, «за недостаточностью улик» двигается дальше по пустому вагону, бормоча). На дворе дрова, на дровах братва, у братвы права…

Олег сидит с аппаратом в руках – оглянувшись: тень власти уже исчезает в следующем вагоне – психологически перестраивается. Перестроившись,  вытаскивает сумку из-под лавки и смелым движением открывает молнию… Принужденно улыбается, деланно, для собственной бодрости потирает как бы от удовольствия руки, но с какого конца приступить к этой «прелести» — не знает.

ОЛЕГ (напевая). «С песнями борясь и побеждая, наш народ за Ельциным идёт…» (Вытаскивает из недр сумки, словно подъемным краном, «торжественный торт под сметаной». В щели между застывшими потоками сметанной лавы пытается разглядеть: жива ли на торте надпись?)

Неожиданная мысль.  Открывает чемоданчик, оказавшийся переносным компьютером («ноутбуков» еще не было, но допотопные «лэптопы» уже водились), включает его, подбирает на его экране картинку с собственной персоной в каком-то офисе – в белой рубашке, при галстуке, с лучезарной улыбкой и Земным Шаром подмышкой – рекламный плакат «Верь в себя!», изображающий основу вечно нового светлого будущего для всего виртуального человечества…

Отступив на несколько шагов внутрь вагона, делает рамочку из рук, смотрит сквозь нее — примеривается на кадр: перспектива двух лавок, подчеркнутая их реечным строением, на одной — рюкзак с торчащими свертками и горлышками бутылок, на другой — открытый экранчик компьютера с собственным  радостным изображением «Верь в себя!», а под окном — открытая сумка с продуктами, густо вымазанными сметаной из пакетов с вершиной залитого белой лавой торта,  а в самом окне – платформа соседнего пути, по которой, опаздывая, бежит человек с поклажей, замирающий в стоп-кадре… Еще щелчок – интеллигентная женщина, по виду учительница на пенсии, продает кому-то букетик ландышей… Еще щелчок – лоточник с тележкой порнографии: «СПИД-ИНФО» и прочее…   Еще человек в окне — как подбитая птица.

ОЛЕГ (выпрямляется, преображенный своим творческим порывом). «Любовная лодка разбилась о быт!»  А?

Он оглядывается: за его спиной стоят милиционер и двое «понятых» – тех самых мужиков, у которых тот проверял паспорта. Все трое в некотором недоуменном столбняке созерцают творческий порыв их не совсем обычного попутчика.

ОЛЕГ. Что-то в этом есть, правда? (Застигнутый врасплох неожиданными свидетелями его сокровенного творческого процесса, он обращается к ним так, словно они его сообщники и присутствуют здесь по его приглашению). Какая-то притча о нашем времени, да? согласны?

Но постепенно на лице Олега опять начинает проявиться некое новое выражение: он стоит, словно всё больше и больше не доверяя своим глазам.

За окном в каком-то метре от него, плавно замедляя ход, останавливается только что причалившая к вокзалу электричка, полная народа.

Женщина, сидящая у окна – окном к окну – вплывает в его кадр. .

Он как бы столбенеет. И неудивительно.

Контрастный свет очерчивает тонкую изящную линию ее руки, локтем упирающуюся в раму окна, затем плавно переходит в линию шеи и щеки и затененных пальцев у подбородка. Лица не видно, но по красоте уложенных в несколько старинную прическу волос, по детски беззащитному рисунку лба, кончика легкой брови, нежной маленькой скулы и маленького же подбородка можно смело утверждать, что оно обязано быть прекрасным. Благородные складки платья — покроя модного и одновременно тоже как бы старинного, как бы для «женщины на все времена» — сама дымка оконных стекол и естественная, строгая, дважды или даже трижды обрамляющая всю картину рама, делали ее завершенной, совершенной…

Именно так, господа!

В ее вагоне пассажиры, уже поднявшись, сгрудились все в проходе, спеша выйти.  Она сидит неподвижно, не торопится никуда, словно своей неземной красотой оторванная от всей этой суеты — суеты сует и всяческой суеты…

Взволнованный Олег быстро,  привычным движением меняет диафрагму, наводит на фокус… Женщина, словно почувствовав его внимание (хотя он находился в глубине вагона и был для нее невидим) поворачивается к окну, и в это время он нажимает на спуск. Успел ли он?

В следующее мгновенье всё исчезает. Она встает. В её вагоне значительно поредело, она направляется к выходу.

Олег мечется, пытаясь ухватить, урвать ещё мгновенье. Очертания её стройной фигуры в светлом платье мелькают в окнах вагона.

В последний момент Олег решается. Захлопывает чемоданчик. Подхватывает рюкзак. Торопливо возвращает торт на свое место в сумке и толком даже не закрыв ее, бросается к выходу.

Но не успевает. Его останавливают за руку: «Минуточку!».

Из темноты тамбура с удивительным профессиональным хладнокровием смотрит на него внимательное лицо милиционера.

МИЛИЦИОНЕР. Минуточку! (В его руке бутылка вина, впопыхах оставленная под лавкой Олегом.) Здесь что? Признавайтесь. Это в ваших интересах. (После паузы.) Коктейль Молотова?

ОЛЕГ. И Риббентропа!

Олегом овладевает чувство безнадежности. Он прислоняется затылком к перегородке и закрывает глаза.

ОЛЕГ (не открывая глаз).    По вечерам, над ресторанами, Горячий воздух дик и глух, И правит окриками пьяными Весенний и тлетворный дух.

МИЛИЦИОНЕР. Вы мне зубы не заговаривайте. Пройдемте в вагон. Вы же, кажется, в другую сторону собирались? (Проходят.) Что в сумке?…

ОЛЕГ. Нас душит быт, лейтенант. Лично меня. Это как радиация – он всепроникающ… Деньги дома забыл, «Жигуль» сломался, пакеты раздавили – террорист №1 в России! (Они уже сидят в вагоне друг против друга, лейтенант рассматривает содержимое сумки).

МИЛИЦИОНЕР (не отрываясь от дела, обыденным голосом).  Террорист №1 в России – это моя теща. (Нюхает с пальца белую массу, которой перепачканы все пакеты, вопросительно смотрит на подозреваемого.)

ОЛЕГ. А вы лизните.

МИЛИЦИОНЕР (лизнув). Это что-то новое. Раньше под сахар маскировали…

ОЛЕГ. А теперь — под сметану!… (Откидывает  верх рюкзака.) И под вино. Коктейль Молотова и Риббентропа… можем проверить… вместе… А это ядерный чемоданчик. (Открывает компьютер.) Стащил у президента. А здесь (показывает на фотоаппарат на своей груди) сфотографированный компромат на генерального прокурора.

МИЛИЦИОНЕР. Вы мне зубы не заговаривайте! «Свобода слова, и нет более геморроя»! Документы имеются? (Изучает Олегово удостоверение.) Что такое «компьютерный дизайнер»?

ОЛЕГ. Если б я знал, был бы счастливым человеком! Занимаюсь, сам не знаю чем.  Вы вот террористов ищите, и я вас уважаю за это. А мое призвание – вот (берет в руки фотоаппарат) Искусство светописи!.. Партократоры превратились в порнократоров – вот и вся тебе, матушка, перестройка: искусство наживать деньги и…

МИЛИЦИОНЕР (перебивает). Слушайте, гражданин, я устал от цитат, песен и стихов. Вы можете помолчать? (Возвращает удостоверение.) Паспорт!

ОЛЕГ (протягивает паспорт). А надо кормить… (считает по пальцам) больную маму, ее сиделку, нервную жену и двух малолетних страшных обжор… А завтра годовщина, десять лет в законном браке, традиционные грибы в сметане, приедет уйма народа — и что? Делать для них из сметаны взрывчатку? (В ответ на его выразительный взгляд.) Простите, лейтенант, меня несет. Может быть, проверим… Молотова и Риббентропа? (Поясняет.) Ну, с горя – на крепость… пакт о мире и дружбе… (Тянется к бутылке.) Антиалкогольная компания давно признана антидемократичной…

МИЛИЦИОНЕР. Ага, одна коррупция демократична, да? (Цепким взглядом сверяет фотографию в паспорте с его владельцем.) Вы соображаете, куда меня за собой тащите? В какое болото? (Ищет в паспорте страничку прописки.) Сами же в нем и захлебнетесь! Интеллигенция называется! Пример для подрастающего поколения!

ОЛЕГ (задумчиво глядя в окно). Главное, кадр упустил!…

МИЛИЦИОНЕР. В каком смысле «кадр»? (Усмехаясь, ждет ответа.)

ОЛЕГ. Сразу – во всех! В том-то и дело! Бросился, а тут – антитеррористическая операция… Я вас не виню. Это судьба!… Может, за судьбу?

МИЛИЦИОНЕР (вставая). Какая судьба, гражданин! (Возвращает паспорт, раскрытый на страничке печати о бракосочетании.) У вас завтра, и, правда, годовщина свадьбы, а вы за кадрами гоняетесь, чего я никогда не позволяю себе даже при моей теще!… (Олег хочет возразить, но его дают.) По-хорошему, вас надо бы хотя бы в обезьяннике подержать… сутки! Прямо-таки мастерски склоняете сотрудника милиции к коррупционному акту! Ну, и какую в результате вы сметану хотите?… Или перестройку?… (Встаёт.) Мои поздравления — вашей супруге. Или соболезнования. Сориентируйтесь сами. (Идет к дальним дверям всё еще пустого вагона. Издали доносится его злое громогласное декламирование, которым он пытается вышибить из себя всё нарастающий внутри него соблазн «коррупционного акта».) «И каждый вечер, за шлагбаумами, заламывая котелки, между канав гуляют с дамами испытанные остряки…» (Исчезает за раздвижными створками дверей.)

Мимо приносится родное Подмосковье.

ОЛЕГ (задумчиво глядя в окно).    А рядом у соседних столиков  Лакеи сонные торчат, И пьяницы с глазами кроликов «Ин вино веритас» кричат.

(Мелькнули мужики у пивной… Олег улыбается, вспомнив что-то. С мечтательным вздохом.) А может, и не упустил!…

…Негативное изображение Незнакомки проецируется на лист бумаги в специальную рамочку для печати. Олег меняет размеры, наводит резкость.

ГОЛОС ОЛЕГА.       И каждый вечер, в час назначенный, (Иль это только снится мне?) Девичий стан, шелками схваченный, В туманном движется окне.

«Фотошедевр всех времен и народов» Олег печатает в своей временной фотокаморке на даче.

Вечер. Темень.  Дождь.  Раскаты грома.  Если этого недостаточно – лай собак, рев проносящихся электричек. Всё по-взрослому, как в Голливуде.

ОЛЕГ. И медленно пройдя меж пьяными… (Ему капает за шею. Он дергается.)

А его дети (дошколята) между тем (параллельный монтаж) лежат под кроватями – и с помощью одеял изображают друг перед другом страшных ниндзя.

ГОЛОС ЖЕНИ (жены Олега. Издали, негодуя). Так и есть, у них свет горит!

Дети замирают.

Из-под кроватей видны вошедшие в кадр модные будто бы туфельки – всё в грязи, чулки – мокрыми пятнами, с платья капает.

ГОЛОС ЖЕНИ (матери детей).  Так и знала, дети не уложены! (Крик.) Олег, ты опять заперся? Они с тобой?

Мальчики с двух сторон делают рысиный бросок из-под кроватей – каждый  обнимает по одной маминой ноге: «Мамуля!»

ГОЛОС ЖЕНЫ И МАТЕРИ (Жени). А!

ОЛЕГ. Женьк, это ты? (Себе, выбирая композицию для «Незнакомки».) Всегда без спутников, одна, Дыша духами и туманами, Она садится у окна.

ГОЛОС ЖЕНИ. Ну, хоть бы раз, хоть бы раз! (Со стоном, рядом с каморкой.)

ОЛЕГ (испуганно, как бы застигнутый на месте преступления). Не входи, засветишь! (Осторожно, чтобы не было слышно, поворачивает вертушку, запирающую дверь. Однако она не держится, приходится фиксировать ее рукой.) А в чем дело?

ГОЛОС ЖЕНИ. Ему на всё наплевать, на всё и на всех! Шаг из дома не сделаешь. Неужели трудно было сначала уложить детей, а потом заниматься там своей ерундой, неужели трудно? (Дергает дверь.)

ОЛЕГ. У меня другие принципы. Захотят, сами уснут. Укладывать их, педагогическая глупость! (Свободной рукой нервно передвигает пленку. Следующий кадр: натюрморт в электричке, «притча о времени». Облегченно отпускает вертушку – теперь не страшно.)

ГОЛОС ЖЕНИ. Ну, как говорить с таким человеком! С тобой невозможно говорить. Принципы, у него принципы! Лишь бы детьми не заниматься! «Отец»! (Гремят умывальники, визжат дети.) Одиннадцатый час, гроза, позабивались под кровати, дрожат, а у него принципы! (Детям.) Всё, спать! Тушу.

ГОЛОСА ДЕТЕЙ (с переигрыванием). Мам, мы боимся! Нам страшно!

ГОЛОС ЖЕНИ. Страшно такого отца иметь, это действительно страшно. А гроза – это не смертельно, это пройдет. Спите.

ОЛЕГ. Думай, что говоришь! (Печатает натюрморт.)

ГОЛОС ЖЕНИ. Я уже десять лет думаю. Завтра оловянный юбилей справлять будем этим думам.  (Шаги.) Просила ведь приехать сегодня пораньше — так нет, назло.

ОЛЕГ. Не на зло, а машина сломалась. Пришлось на электричке.

ГОЛОС ЖЕНИ.  Хорошо, что Ксенья была на даче. С кем бы детей оставила, интересно… Как мама?

ОЛЕГ. Лучше. До туалета уже ходит сама. Обещали завтра на машине сюда привезти.

ГОЛОС ЖЕНИ. (Хлопает дверь холодильника.  Гром и молния.  Крик.) А сметана??! (Быстрые шаги, стучит в каморку.) Ты купил сметану?

ОЛЕГ (хмуро). Обойдемся. (Отправляет натюрморт в проявитель.)

В ответ долгое молчание. Истерический смешочек. Шуршанье тела.

Наконец, мы видим Женю. Она уже в комбинации, с полотенцем на шее, сидит на табурете, на кухне рядом с каморкой, вся мокрая, то ли смеется, то ли плачет.

ЖЕНЯ (тихо, себе). Господи, я еще на что-то надеюсь!…

ГОЛОС ОЛЕГА. Можно же пожарить с картошкой, еще вкуснее.

ЖЕНЯ. Не надо, прошу тебя! Помолчи. (Плачет. Целует крестик, как бы ища от него защиты и помощи.) Это мой крест. На веки веков.

ГОЛОС ОЛЕГА. Из-за какой-то несчастной сметаны…

ЖЕНЯ (себе). Ни в чем нельзя положиться, ни в чем… (ему, громко) Ты мой крест! (Гром и молния.) Как я одинока, если б кто знал… Насквозь… Зонтика не взяла…

ГОЛОС ОЛЕГА. А зачем ездила?

ЖЕНЯ. Значит, нужно. (Натягивает халат.)

ГОЛОС ОЛЕГА. Чего нужно? Не включай свет!

ЖЕНЯ. Всё тебе знать. (Ставит на плиту чайник.) На свидание! (Себе.) Тотальный контроль!

ГОЛОС ОЛЕГА. Пойми, нельзя так фетишизировать всё. Подумаешь, трагедия – сметана! Смешно.

ЖЕНЯ. А ты не фетифи… фешити… физируешь, да? Тебе смешно. Сидишь там целые ночи, а потом днем отсыпаешься. За мой счет.

ГОЛОС ОЛЕГА. Я работаю, интересно. Как это – за твой счет?

ЖЕНЯ (вытирает волосы полотенцем). Ой, не строй дурачка. Знаем, как ты работаешь. Чуть что и по городу —  с камерой.  Всякий бред снимать.

ОЛЕГ (смотрит, как в проявителе появляется изображение натюрморта, шепотом).  Это не бред. Это жизнь. (Громко.) Что, я не имею право на хобби?

ЖЕНЯ. Я как белка в колесе, а он храпит. В отпуске. Работает он. Ты, знаешь, сколько бы мог получать, вон  Боря…

ОЛЕГ. Слушай его, трепача.  (Подкладывает под вертушку сложенную бумагу, чтобы держалась,  и уже тогда только переводит кадр  снова  на «Незнакомку».)

ЖЕНЯ. Да мне Аня говорила, что он в три раза больше тебя получает. Завтра вот приедет — спроси.

ОЛЕГ (тревожно). Ты ее пригласила?

ГОЛОС ЖЕНИ. Пригласила, а что? Борис в командировке, а она свободна. Рада, небось.

ОЛЕГ. Да нет, ничего. Тысячу лет не видел.

ГОЛОС ЖЕНИ.  Увидишь.  Одевает ее, как куколку. А тут одно платье за десять лет, чего тут праздновать!  Был бы муж нормальный, я бы, может, творчеством занялась, у меня жуткая нереализованность! Я безумно талантлива, все говорили.

ОЛЕГ. Не гневи Бога! (Убирает красную заслонку на увеличителе, печатает «Незнакомку».) Раз, два, три… (счет секунд.) Если ты считаешь…

ГОЛОС ЖЕНИ (возмущенно). Считаешь, по-моему, ты! (Дергает дверь, бумажка из-под вертушки падает, Олег, вздрогнув, едва успевает удержать вертушку в прежнем положении. Трясет дверь.) … года считаешь перед нашим разводом, да? Как кукушка, да?

ОЛЕГ. …четыре, пять… такими вещами не шутят… шесть, семь…  Накаркаешь!

ГОЛОС ЖЕНИ. Пускай я ворона! Но кукушка – в тысячу раз хуже! Подкидывает детей и считает…

ОЛЕГ. …девять, десять… Это не кукушка считает, а люди! … одиннадцать… суеверные… двенадцать… а кукушка кукует  …

ГОЛОС ЖЕНИ. Ну, и сиди там, кукуй до утра!

ОЛЕГ. …тринадцать… А если ты считаешь, что нам праздновать нечего…

ГОЛОС ЖЕНИ (решительно,  деловым тоном).  Я считаю, сейчас ты немедленно ляжешь спать,  а завтра с утра поедешь в Никишево за сметаной на велосипеде. Ясно?

ГОЛОС ОЛЕГА. …тринадцать…… Сейчас допечатаю. Один кадр… тринадцать… Тьфу, сбила!..

ЖЕНЯ (стоя  на табурете и выворачивая электропробку).  Знаю я эти «одни кадры».  Все мужья как мужья, а он — «хобби»,  за счет  жены! Спасибо.

Свет гаснет. Женя уходит с кухни.

ГОЛОС ОЛЕГА (после паузы, в темноте). А вот это уже подло.

…Свет фонарика бьет в глаза Жени.  Она уже в постели, полотенце под головой.

ЖЕНЯ. Пытать будешь? Эсэсовец.

ОЛЕГ. Дай пробку, слышишь. (Выключает фонарик, садится на постель.) Ну, пойми, я должен напечатать.

ЖЕНЯ. Ну что тебе приспичило?

ОЛЕГ. Приедут люди, я хотел показать.

ЖЕНЯ. Кому? Что? Они на грибы в сметане приедут, а не твои фотки смотреть. Я всем раструбила. Очень им нужно, прям мания величия. Перед Анечкой похвалиться? Не публикуют, так хоть так? Обойдешься.

ОЛЕГ. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты же своими руками… это же насилие…

ЖЕНЯ. Ты десять лет уже меня насилуешь, я молчу. А что ты думаешь? Если палец о палец по дому, это не насилие?

ОЛЕГ. (Встает, идет на кухню.) Молчит она!

Олег извлекает из таза с водой те снимки, что уже напечатал, прикрепляет их на веранде скотчем к оконному стеклу — изображением к стеклу — сушить (парадокс: за стеклом дождь.)

Потом шарит с фонариком на кухне, надеясь найти пробку.

Пробку не находит, находит пакет. Свитер в целлофане, а под целлофаном открытка: «Любимому мужу в день десятилетия нашего союза. Пусть тебя согревает моя тайная любовь». Обнимает голову руками.

ГОЛОС ЖЕНИ. Ну, скоро ты?

ОЛЕГ (со вздохом). Дура ты!  (Засовывает пакет на место, сидит в горестном размышлении.)

Потом он пытается вместо  пробки  приспособить что-то  другое.  Вспышка  — короткое замыкание.  Он падает с табурета.

Встает, бредет к жене…

Сидит рядом с постелью, смотрит на нее ласково, гладит, как ребенка, по волосам.

ЖЕНЯ. Тебя что, там стукнуло?

ОЛЕГ. Ага. (Находит пробку у нее под подушкой, хочет встать.)

ЖЕНЯ. (Не дает встать.) Не повезло тебе со мной, да? (Как бы невзначай пытается отнять пробку.)

ОЛЕГ (борется,  не разжимая руку).  Почему, повезло… Могло ведь убить… (Пробку на вытянутой руке кладет подальше на  подоконник.  Но через некоторое время ее рука дотягивается и прячет пробку под матрац. Он этого не видит.)

Сверкает молния, и в ее свете мы видим сушащиеся снимки, по которым течет вода.

ШЕПОТ ЖЕНИ. Съездишь, ладно? Тут ведь на велосипеде полчаса туда, полчаса обратно, ладно?

ШЕПОТ ОЛЕГА. Ладно.

ШЕПОТ ЖЕНИ. Мы же для тебя старались с мальчиками, собирали. А без сметаны это не то, нарушение традиций, ладно?

ШЕПОТ ОЛЕГА. Ладно.

ШЕПОТ ЖЕНИ. Традиция – это великое дело, сам говорил.

ШЕПОТ ОЛЕГА. Великое.

Гром и молния. На снимке — крупным планом, детская попка, приподнятая над горшком, и рядом, той же крупности — растрепанная женщина с обрывком туалетной бумаги в руке говорит в аппарат что-то яростное, может быть: «нашел, что снимать, делать тебе нечего, кончай!» Это Женя. Жена.

ШЕПОТ ЖЕНИ. Я тебя разбужу, ладно?

ШЕПОТ ОЛЕГА. Ладно.

ШЕПОТ ЖЕНИ. Хоть подышишь воздухом, ладно?

ШЕПОТ ОЛЕГА (деланно яростно). Ладно!

Гром и молнии, рев электрички.

Той же крупности, что и на снимке, лицо Жени (жены, матери) — хмурое и сосредоточенное. Едет на велосипеде ОНА, не он. Значит, пожалела (мужа, отца).

На руле – бидончик для сметаны, пока пустой. Крышечка, привязанная к ручке, побрякивает.

Раннее утро, поля, перелески. От вчерашнего дождя — ни следа…

 

…Крышечка побрякивает уже по-другому – не пусто — внутри..

Неизвестно откуда выскакивает собака и, упоенная собственным лаем, набрасывается на велосипед. Женя с испугу летит в кювет.

Не ожидавшая такого эффекта собака удивленно замирает.

Сметана белой лавой растекается по траве… Космическая катастрофа – извержение бидона! Женя обнимает его в последнем безнадежном броске. И видит, как муравей улепетывает от настигающей его белой густой волны. Убежал, лишь перепачкав брюшко… Женя  ставит бидон вертикально и заглядывает в его белую пустоту. Потом смотрит на собаку, словно пытаясь заглянуть в глубину ее совести.

Собака неуверенно, как бы на пробу, машет хвостом. Но растрогать этим хмурую женщину, сидящую на земле, ей не удается. Хвост вопросительно замирает.

Женя пытается освободить ноги из-под велосипеда. Руль задевает за бидончик, и тот пошатывается. Женя по-тигриному бросается к нему, но вместо спасения — опрокидывает его еще раз, теперь в другую сторону, куда на траву выплескивается еще одно озерцо.

Лежит и, прижав бидончик к щеке, смотрит на собаку и думает о своей судьбе.

ЖЕНЯ (собаке). За что?… Ты, дурочка, думаешь, что ты сама по себе такая многозначительная! Инстинктами своими гордишься, да? Крутая, да? (Собака, по-своему, поняв ее дружелюбный тон, машет ей хвостом.) Ты вот не знаешь, а я знаю… (Собака подходит ближе и принимается лакать сметану.) А вот тебе — ни за што, ни про што! (Встает, с трудом поднимает с земли велосипед). И тебя надо наказать, по-хорошему-то. Только сил нет!

Собака растерянно смотрит, как Женя спускается с велосипедом к протекающему недалеко ручью и отмывает его там от сметаны…

Потом Женя сидит бесцельно и бездумно и, подставив лицо солнцу, слушает жаворонков, глядит куда-то в бесконечную даль. Печальная женщина в тренировочном. Вода обтекает ее пальцы…

Собака, лежащая на взгорке, увидев далеко-далеко фигурку велосипедиста, вскакивает и мчится за ним.

Двое мальчишек на улице пытаются оседлать поросенка. Оба в трусах, в пыли, зубы сверкают.

Это их дети. Юбиляров.

А отец (Олег, он тоже в плавках) глянцует снимки в саду — утюгом. В саду стоит стол, над столом лампочка — к ней-то, вернее, к патрону, и присоединен шнур утюга. А снимки на столе. Из-под других торчит кадр, снятый в электричке, — локоток Незнакомки.

ОЛЕГ (задумчиво глядя в пространство). И вижу берег очарованный и очарованную… (Тревожно оглядывается.)

Мальчишки с поросенком скрываются за углом дачи.

Не видя их, подкатывает на велосипеде мама. Спешивается, снимает бидончик с руля, прячет под крыльцо (потом потихонечку вымоет!), тихо входит в сад.

ЖЕНЯ (появляясь сзади Олега и чмокая его в затылок). Выспался? (Округляет глаза от изумления, увидев, чем занимается муж. А он наглаживает… свои трусы. Снимки, припрятанные под его штанами и рубашкой, видимо, лежат на стуле, рядом.) Ты что?

ОЛЕГ (фальшиво). А что? Гости будут.

ЖЕНЯ. Взял бы тогда чистое. С ума сошел.

ОЛЕГ. А я постирал. Долго ли?

ЖЕНЯ. Решил меня удивить сегодня? Давай тогда уж, удивляй. (Вытаскивает из дачи охапку невыглаженного белья.)

ОЛЕГ (пытаясь скрыть кислое выражение на своем лице). А чего ты меня не разбудила? Я бы сам съездил… (Делать нечего, гладит.)

ЖЕНЯ. Да ладно уж, «сам», всё равно сметаны нигде нет. Все на магазинном сидят, представляешь? Создали «рынок»! Плакали наши грибы в сметане. Переживем, правда?

ОЛЕГ. Ты что такая умиротворенная?

ЖЕНЯ. Умиротворишься тут!  (В другой тональности.) Погода — чудо… Я поняла, я себя закапываю, живьем.

ОЛЕГ. Наконец-то!

ЖЕНЯ. Лето на даче, а толком с природой не общалась.

ОЛЕГ. Дошло! А всё почему?

ЖЕНЯ (приникает к Олегу.) Сплошная напряженка.  Пыжусь, пыжусь, а жизнь всё равно по-своему течет.  Мимо. Не халтурь. (Показывает невыглаженное место.)

ОЛЕГ. А всё почему? Я не халтурю.

ЖЕНЯ (с усмешкой). «Фетифитизиширую!» Проще надо жить, легче. (Инстинктивно отнимает у него утюг, гладит сама.) Это называется  «смирение».

ОЛЕГ (с облегчением быстро пытается ретироваться, неосторожно двигает стул, тот падает.) Ты меня потрясаешь, мудреешь прямо на глазах. (Заметив ее движение.) Да ты это уже видела! (Но не успевает, она уже снова передала ему утюг.)

ЖЕНЯ (рассматривает кадр, где она подтирает сыну попку).  Делать ему нечего!

ОЛЕГ (собирает рассыпавшиеся снимки, торопливо). Это я на конкурс послать — «Миссия Женщины «.  (В ответ на ее выразительный взгляд.) А что? Кадр, полный поэзии. (Основная кипа снимков у него за спиной, он пытается вытянуть и этот, что у нее в руках, но под ним еще два, она не отдает.)

ЖЕНЯ. А это что? (Рассматривает следующий кадр, натюрморт.)

ОЛЕГ. Да ладно тебе, заинтересовалась творчеством. (Хочет отнять.)

ЖЕНЯ (читает надпись на обороте натюрморта «Грибы в сметане», разглядывает внимательней, замечает сумку с раздавленной сметаной, улыбается потрясенно.) Сальвадор Дали. Это ты когда? (Во все глаза смотрит на Олега, наконец, все понимает и начинает безумно смеяться. Отсмеявшись.) Ну ладно, мы еще выведем тебя на чистую воду!

ОЛЕГ (ворчит, чисто автоматически). Кто кого выводить на чистую воду должен!

Женя снова безудержно смеется: он гладит и не знает, насколько он прав. Она невольно смотрит в сторону крыльца, куда она сунула бидончик. Туда уже пробирается котенок, видимо, учуяв остатки сметаны.

ЖЕНЯ. Но должны же у нас быть маленькие тайны друг от друга, правда? А это что? (Улыбка сходит с ее лица: перед ней «Незнакомка», однако от нее остался только светлый локоточек на темном фоне. После паузы, ледяным тоном.) Вот оно — настоящее мужское хобби! (Язвительно.) Остальное, как я понимаю, твоя православная самоцензура не пропустила? Зато работает воображение, да?

ОЛЕГ (нервически улыбаясь). Это  у тебя! – воображение! Думаешь, это   ню?  Пересветил просто вчера из-за тебя, всё и почернело… (Незаметно прячет всю кипу под крыльцо.)

ЖЕНЯ (мстительно). У меня тоже есть хобби! (Идет к веранде и извлекает оттуда толстую тетрадь.) Пишу про нашу семейную жизнь. Обличительный документ эпохи. «Дневник одинокой матери. При живом муже». (Заглядывает на его страницы и смеется.)

ОЛЕГ (фальшивым тоном). Почитай! Уверен, что гениально.

ЖЕНЯ (смущенно). Там про детей, в основном. Потом! (Листает страницы, смеется своим воспоминаниям.)

ОЛЕГ. А когда гости-то обещали?

ЖЕНЯ. Я сказала, чтоб позже, когда детей уложим, всё равно на всю ночь.

ОЛЕГ. Мне надо успеть допечатать.

ЖЕНЯ (в отчаянии захлопывает тетрадь). ЧТО ДОПЕЧАТАТЬ?!… Ты что, даже сегодня не можешь от хобби своего…?

ОЛЕГ (тоже в отчаянье).  Я же хотел НОЧЬЮ! Сама же!…

ЖЕНЯ (некоторое время изучающе смотрит на него, потом – в сторону крыльца – из-под него уже весь перепачканный сметаной вылезает котенок… Вздыхает и встает, тихо смиряясь с волей мужа.) Как же ты будешь печатать, там же днем нельзя… А где мальчики? (Оглядывается вокруг.)

ОЛЕГ (уходит от ответа). Я в погребе, я уже перенес всё.

ЖЕНЯ (пораженная его неуместной находчивости). Потрясающе!… (Глядя ему в глаза и уже предчувствуя ужасный ответ.) Они кормлены? (По мере его молчания выражение ее лица меняется до трагического.) Дети голодные, а он уже «перенес»!…

ОЛЕГ. Какие голодные!… Тут руку протяни… (Протягивает, достает до хвоста морковки.)

ЖЕНЯ (патетически). Господи, ЗА ЧТО?..  (Бежит искать детей.)

ОЛЕГ (переводит взгляд на снимок с «локотком», задумчиво.) И веют древними поверьями… (Сплевывает морковь в траву, а откусанный корень сует обратно в грядку.)

Издалека доносится полный ужаса крик матери и жены,  «ОНА ЖЕ  ВАС СЪЕСТ, СЪЕСТ!», отчаянное хрюканье. Олег срывается с места.

По улице, оседлав поросенка, мчатся его дети, жена и мать бежит вслед…

ЖЕНЯ. Это же опасно!..  У Некрасова…  (Спотыкается и падает, налету поворачивается в камеру.) А он – снимает!

Таким кадр и застывает: двое голопузых пацанов верхом на свинье и женщина в горизонтальном полете с искаженным от ужаса и негодования лицом.

ГОЛОС ЖЕНИ (горько). Боже мой, в кого он меня превратил!

И вот мы видим этот кадр уже под лучом увеличителя.

Олег сидит в погребе и печатает. Рядом всякие разносолы в банках. Вверху торопливые шаги – туда-сюда.

Он уже дрожит – холодно. Красное туманное облачко изо рта.

ОЛЕГ (громко, наверх). Пусть дети тебе помогают, это очень важно в педагогическом отношении…

ГОЛОС ЖЕНИ. Еще будет там из подполья, «в педагогическом отношении»! (Шаги, звяканье посуды.) Огурцы подай!

А вот и опять знакомая «Незнакомка» — пока всё еще в негативе.

ОЛЕГ. Сейчас! (Передернувшись от холода.) Я тебе огурцы, а ты мне сюда сто грамм, ладно?

ГОЛОС ЖЕНИ. Еще чего!

ОЛЕГ. Я здесь околею от холода.

ГОЛОС ЖЕНИ. А кто тебя туда гнал?

ОЛЕГ. Страсть!

ГОЛОС ЖЕНИ. Вот пусть тебя она там и греет!

ОЛЕГ (поднимается по лесенке с банкой огурцов). Прими. (Оставляет себе один, однако в приоткрытый люк вместо водки жена сует какой-то пакет.)

ГОЛОС ЖЕНИ. Ты тоже прими.

ОЛЕГ (фальшиво потрясенно). Это мне подарок? Потрясающе! (Надевает свитер.) Сама вязала?

ГОЛОС ЖЕНИ. Естественно. И на каждый стежок говорила: «Я его люблю». Заставляла себя поверить…

ОЛЕГ (читает открытку «Пусть тебя согревает моя тайная любовь».). Это ты вчера за ним ездила домой?

ГОЛОС ЖЕНИ. Всё тебе знать! (Шаги.)

ОЛЕГ (ставит перед собой ее открытку, смотрит на негативную Незнакомку, задумчиво-тоскливо). И веют древними поверьями… (Достает лист бумаги, подкладывает и начинает экспозицию. Кричит вверх.) Раз, два, три,..

А над ним все слышатся и слышатся торопливые шаги жены…

Когда он откидывает люк своего подполья, уже смеркается. Пораженный увиденным,  он застывает на лестнице,  лишь наполовину вылезши из погреба и держа на боку таз, в котором в воде плавают напечатанные фотографии…

Сквозь открытую дверь террасы он видит большой стол, накрытый прямо в саду. Стол сервирован и украшен. А над ним гирлянды разноцветных лампочек — ёлочных, видимо, привезенных Женей тоже из дому. Всё выглядит очень празднично, почти сказочно.

Он, словно не веря, обходит со своим тазом вокруг стола. Кажется невероятным, что столько яств и закусок может приготовить одна женщина. Он оглядывается. Жены и детей нигде нет.

Постояв, начинает развешивать снимки – те, что только что напечатал, и те, что были спрятаны под крыльцом, – развешивать прямо здесь же, у стола, на стене веранды, на деревьях, в саду…

Дети уже спят.

Когда он появляется в спальне, она не открывает глаз. Лежит в тренировочном костюме на постели – бездыханная.

ОЛЕГ (присаживается рядом, тихо). Устала?

ЖЕНЯ (не открывая глаз). Начинайте без меня, я посплю немножко.

ОЛЕГ. Видишь, свитер мне как раз. Такой теплый.

ЖЕНЯ. Вот помру, ты созовешь гостей, а поминки все равно на меня спихнешь, уж я знаю…

ОЛЕГ. Я тебе должен сказать одну вещь… Я вчера встретил одного человека, одну женщину, случайно. Я был потрясен. Я ее знал и раньше, да и ты ее знаешь… немножко. Она была необыкновенна.

ЖЕНЯ (слабым голосом). Интересно. (Глаза ее уже открыты.)

ОЛЕГ. Да, я не вру. Она, наверно, всегда такая, но не всегда это увидишь. Знаешь, как у Блока Прекрасная Дама. Мне захотелось бежать за ней, догнать, видеть ее еще и еще раз. Но я только успел сделать снимок, меня лишь на это хватило, лишь на это. Это, по-моему, моя самая удачная работа – за все время, правда.

ЖЕНЯ. Поздравляю. Я рада за тебя. (Грустно.) Надо уже одеваться, сейчас…

Она уходит за ширму и начинает там переодеваться. Он поглядывает в ее сторону и, не двигаясь, молча долго сидит все на том же месте.

ОЛЕГ (тихо). Знаешь, а ведь это была ты…

 

…И вот выходит она, переодетая, нарядная – к его импровизированной выставке под открытым небом, в ночи… И он подводит ее к своей лучшей фотографии, прикрепленной к дереву кнопкой…

ОЛЕГ. Вот она, моя Незнакомка… Моя вечная любовь… И ныне и присно и во веки веков…

Впервые мы видим этот снимок в позитиве и во всей его красе. Это и, правда, она, Женя, жена его и мать его детей, его вечная Незнакомка.

ЖЕНЯ (пораженная). А как это ты? (Смеется.)

Пусть в музыке до конца прольется ее обязанная быть чарующей тема, и пусть сейчас здесь перед нами исполнится замысел Олега: мы увидим его фотовыставку, посвященную одной-единственной, но любимой героине. Тут есть всё: быт, грусть, снятые в юности слегка претенциозные ее портреты, позднейший «неореализм», дети, юмор – словом, гимн мужа своей жене.

А в конце фотовыставки – самое начало — та самая, первая его фотография, когда он снял ее в Русском музее, на фоне «Витязя на распутье», где она смотрит в объектив его «Смены» насмешливо и с вызовом…

ОЛЕГ. Помнишь, тогда, в музее, когда мы познакомились и в первое же свидание поссорились, потому что ты запретила тебя снимать…

ЖЕНЯ. Это я от смущения…

ОЛЕГ. Я едва нашел тебя среди этих залов и зальчиков, а то бы…

ЖЕНЯ. А что — «то бы»?

ОЛЕГ (шутливо). А то бы мы ни разу больше и не встретились… И не переписывались бы потом, и жизнь у каждого была бы совсем другой… Ты, может быть, стала бы писательницей или знаменитой журналисткой…

ЖЕНЯ (смеясь). Тебе бы вручали «Золотой глаз», а я бы брала у тебя интервью… И мы все равно бы встретились…

ОЛЕГ. Навряд ли, награды и премии – это не из моей жизни. Знаешь, сколько было у меня настоящих удач в жизни? Только две – эта… (показывает на портрет «Незнакомки») и эта… (целует жену в щеку.) Всё!

ЖЕНЯ (показывает на снимок в музее). А это?

ОЛЕГ. Три.

ЖЕНЯ (показывает на портреты детей). А это? А это? (Прислушивается к нарастающему шуму машин вдали.) А это?

Вместе с женой и мужем мы видим огоньки приближающейся кавалькады машин с друзьями, гостями — с теми, кто тянется к свету этой семьи, где поселилась любовь… Звучат приветственные голоса гостей: «А вот и наши молодожены!» «Чуть не заблудились, слушайте! Надо чаще встречаться!…» «Елена Степановна, какая вы молодец, что приехали!», «Скажу честно: подвиг! Где тут моя кровать?» «Какая кровать, а горько? Какой стол! Какие грибы в сметане! Какой вернисаж!» «Ах, вернисаж мой, вернисаж! Где моя головушка?» «Ты все перепутал!» «Где моя зазнобушка!»… Голоса и смех становятся все тише…

 

И снова повторяется этот начальный кадр в Русском музее – она медленно оборачивается на этот шорох сзади нее, на его – к ней – приближение…

И так застывает вдруг – с испуганными распахнутыми глазами перед пугающей неизвестностью…

Мальчик от смущения, что напугал ее, опускает голову к своему фотоаппарату и делает вид, что что-то там проверяет.

А когда, поколдовав над своей «Сменой», он оглядывается, в зале ее уже нет…

И в соседнем зале ее нет…

Он быстро идет вдоль картин, почти бежит… Спускается по лестнице, поднимается на какой-то другой этаж…

Наконец останавливается в вестибюле у окна…

И вдруг там, за окном, где падает густой снег, видит эту девочку: она в куртке с отброшенным назад капюшоном стоит у большого междугороднего автобуса и оглядывается, словно ища глазами кого-то… Ее сердито зовет из открытых дверей классная руководительница, и он видит, как девочка поднимается в автобус и в последний раз оглядывается на окна, и видит его в окне… И от этого движения испуга и узнавания, у нее из кармана куртки – он видит это – незаметно для нее выпадает блокнот…

Он бросается к выходу, долго бежит по длинному коридору, потом по лестнице, и, раздетый, выбегает на улицу.

Автобус уже у открытых ворот.

Мальчик подбегает к блокноту, торопливо хватает его, но от поспешности этого его движения у него слетает с плеча его «Смена» и сильно ударяется о бордюр… Он поднимает со снега блокнот, хочет замахать им вслед уезжающему автобусу, ринуться за ним, может быть, он успеет его догнать, но вид разбитого аппарата парализует его.

Девочка сидит у окна автобуса, и взгляд у нее отрешенный и печальный…

Она не оглядывается. И не знает судьбы, оставленной за собой.

Возникает название второй новеллы.

 

«УКЛАДКА ТЕКСТА»

(КОЛЛЕГИ)

 

 

 

Пробивая то снегопад, то дождь, то золотую россыпь опавших листьев, мчится поезд. То ли время бежит сразу во всех направлениях, то ли пространство перелистывает его как книгу…

Вокзал большого провинциального города.

Поезд замедляет ход и останавливается у осеннего перрона.  На вокзале множество встречающих.

В одном из купе поезда у окна сидит женщина, уже одетая в простенький плащ и беретик, и нетерпеливо, с волнением, вглядывается в пробегающих по перрону, видимо, выискивая там того, кто должен встретить ее. Это ЖЕНЯ, ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА.

(Да, это несомненно она, но немножко другая… Другая прическа, другая печаль на грустном лице, другой вид грусти в печальных глазах… Что-то другое, неуловимое – другая жизнь. Да и время чуть другое – лет на семь ближе к концу света…)

Мимо открытых дверей ее купе проходит поток пассажиров.

Кажется, вышли все, – и в вагоне осталась одна она.

Женя отворачивается от окна, лицо у нее очень расстроенное, она преувеличенно сосредоточенно роется в своей сумке, потом поднимается, подхватывает баул, — еще раз бросает ищущий беспомощный взгляд в окно — и выходит из купе…

Перрон почти опустел, только вдали торопятся в сторону вокзала две парочки, увешанные сумками и чемоданами…

…Из окна квартиры виден обычный городской пейзаж: деревья в сквере, какое-то учреждение напротив.

Лицо Олега сумрачное, (он тоже погрустнел в другой жизни), брови сдвинуты, скулы стиснуты. Стоит у окна, невидящим взглядом смотрит в него, а за спиной у него слышатся женские горькие рыдания.

ГОЛОС ЕЛЕНЫ СТЕПАНОВНЫ (сквозь слезы). Ты словно не понимаешь, что это такое — больше шести лет сидеть в одном этом кресле и видеть только этот вид из окна, да и тот ты умудряешься загородить своей недовольной спиной… (На лице мужчины мелькает невольная усмешка, — и он слегка отодвигается от окна.) Ты думаешь, что если мне шестьдесят пять, то мне и полагается болеть, и я уже не хочу жить, не хочу носиться по городу, как носишься ты, подняв хвост трубой, или мне не хочется сходить в театр или съездить к кому-нибудь в гости… У меня точно такие же желания, как у любого человека, — возраст вовсе не имеет такого значения…

ОЛЕГ (поворачиваясь от окна к женщине). Мама, во-первых, я так не думаю, во-вторых, ну что я могу поделать?! Если даже ни один врач города тебе не может помочь?! Ну, такая у тебя судьба… Я, может, в твоем возрасте тоже буду в таком же положении, а, скорее всего, я и не доживу до твоего возраста…

Комната, в которой мать и сын разговаривают, вернее, ссорятся, типичная комната сталинских домов, обставленная стандартной полированной мебелью 60-х годов. Женщина сидит в инвалидном кресле, рядом с диваном, покрытым беспорядочно сбитой постелью. Она одета в ситцевый халат поверх такой же ситцевой ночной рубашки,  у нее красивое капризное лицо, искаженное уже привычным унылым выражением.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (срываясь на пронзительный бессильный крик). Видишь, вместо того, чтобы пожалеть меня, ведь я всю ночь не спала от этих жутких болей в костях, ты сразу начинаешь жалеть себя.

ОЛЕГ (вспыхивая).  Мама, мне некогда жалеть ни тебя, ни себя, нам бы надо пожалеть мою сценаристку, она ждет меня на вокзале, может быть, под дождем, а я вместо того, чтобы встретить ее, выясняю здесь с тобой отношения…

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (безутешно плачет). Господи, да поезжай… Я тебя не держу… Можешь вообще уходить на все четыре стороны… (Пламенно.) Я серьезно так говорю, может, если бы я не надеялась на твою помощь, я бы давно встала на ноги… Сработал бы инстинкт самосохранения…

Под ее стенания и рыдания сын опять отворачивается к окну и прижимает лоб к холодному стеклу, словно таким образом он хочет потушить свои эмоции…

Женя какое-то время еще стоит на продуваемом перроне около своего вагона. Тоскливо оглядывается… Видит, что осталась одна. Поднимает свой баул и, понурив голову, направляется к автобусной остановке…

Мать и сын, кажется, примирились. Он помогает ей встать с кресла, крепко обнимает за плечи, и она, пошатываясь и сгорбившись, с трудом переставляя полусогнутые закостеневшие ноги и обняв его за талию, бредет с ним в коридор. Там он открывает дверь туалета…

В маленькой скромной служебной гостинице сценаристка получает от администратора ключ от номера.

АДМИНИСТРАТОР. Как, разве Олег Андреевич вас не встретил? Он сам, лично, заказал вам номер и собирался встретить…

ЖЕНЯ (невольно просветлев). Нет, не встретил. Может, мы разминулись?

И когда она в своем номере раскладывает вещи из баула, на ее лице сохраняется все то же радостное, но одновременно недоверчивое выражение. Вдруг она слышит звуки машины, въезжающей в гостиничный двор. Она мгновенно закрывает баул, вталкивает его в шкаф, бросается к зеркалу,  начинает поправлять волосы и подкрашивать губы.

И тут же раздается стук в дверь.

ЖЕНЯ. Входите!

В комнату входит Олег. Он одет, как обычно одеваются режиссеры, с небрежной элегантностью, но вид у него усталый и смущенный, под глазами синяки.

ОЛЕГ (протягивая Жене обе руки). Здравствуйте, наша дорогая Евгения Петровна! С приездом! Ради Бога, простите, что не встретил вас. Мне нет прощения, стыдно оправдываться, но у матери опять был приступ…

ЖЕНЯ (тоже  протягивая ему руки). Так оставались бы с ней! (Она искренне расстроена.) Я прекрасно добралась одна.

ОЛЕГ (не выпуская ее рук из своих). Да она симулянтка! (Шутит.) Я уже давно заметил: как у меня предстоит какая-то встреча с женщиной, так у нее сразу приступ!

ЖЕНЯ (усмехается).  Видимо, часто у вас встречи с женщинами, если ваша мама постоянно болеет… судя по вашей информации… (Она отнимает у него руки.)

ОЛЕГ. Да бросьте вы, какие женщины! На женщин деньги нужны, а нам уже полгода не платят.

ЖЕНЯ. Правда? Господи!.. (Сердобольно вздыхает.) А я все переписала, все сделала, как вы просили… (Достает из сумки листочки с машинописным текстом.)

ОЛЕГ. А знаете, Евгения Петровна, у нас с вами фильм исторический – последний документальный фильм на кинопленке.

ЖЕНЯ. И последний отпечатанный на пишущей машинке дикторский текст!

ОЛЕГ. Сплошные раритеты! Значит, у нас будет, о чем потом вспомнить?

ЖЕНЯ. Думаю, да.

Это длится всего лишь один неосознаваемый героями миг – встречные  взгляды и улыбки взаимного мистического узнавания…

Режиссер и сценаристка сидят в маленькой, обклеенной большими снимками, комнатке студии документального фильма за монтажным столом, и перед их глазами на мониторе мелькают беззвучные кадры их совместного фильма «Крестный ход».

ОЛЕГ. Видите, как смонтировалось. Вот почему я просил вас переписать, — ну, не укладывается текст, а на досъемки денег нет. Видите, даже без монтажера работаю… (Перематывает пленку к началу. Неожиданно улыбнувшись.) Вообще-то так спокойнее – одному…

ЖЕНЯ (утешающе). Всё к лучшему! И досъемки не нужны! У меня все было разжевано, а в вашем варианте чувствуется присутствие тайны.

ОЛЕГ. Да? (Останавливает киноленту.) Вот этот кусочек… Попробуем уложить ваш новый текст. (Смотрит на сценаристку.) Да вы не волнуйтесь, — что бы вы ни написали, у вас всегда получается хорошо.

Та в ответ только выразительно хмыкает.  Потом заглядывает в свои листочки и протягивает нужный режиссеру.

ОЛЕГ (нажимает на клавиш пуска — монитор оживает, он начинает читать текст, время от времени бросая цепкий, выверяющий взгляд на экран). «Однажды возникнув, — живой ток русской веры, как бы ни утончался он иногда, — всегда тёк и тёк сквозь годы и столетия, делая нас единым народом. Оборвётся — и России не будет. Мы все — родные друг другу, и не по плоти, а по духу, — если этот ток веры проходит через наши души… Лишь бы не впускали мы внутрь себя — чужого холодного суда, чужой молвы…»

Режиссер обрывает чтение и, уже не отрываясь, смотрит на маленький экран, на котором медленно движется крестный ход (дореволюционная хроника).

ОЛЕГ (как бы себе).  «Лишь бы не впускали мы внутрь себя – чужого холодного суда, чужой молвы»… Замечательная мысль!… Именно – внутрь себя! Только чуть не уложились… Нужен еще план… (Думает.) Текст не хочу сокращать! (Лицо его неожиданно озаряется.) Слушайте, а если мы тут поставим в один ряд и планы современных крестных ходов, а?… Как бы один крестный ход – вся история России… (Перебирает планы, свернутые на подсвеченной с тыльной стороны полке с висящими вниз разной длины хвостиками пленки.)

Сценаристка следит за движениями режиссера, как завороженная… Они и правда напоминают сейчас некий театр быстрых рук, пристальных всматриваний, порывистых движений, замираний тонких пальцев над пленкой, как у пианиста над клавишами… Режиссер берет то один план, то другой, склеивает скотчем на станочке, пропускает через монитор — не нравится — снова расклеивает, ищет другой план, шарит по коробкам…

ОЛЕГ. Я вас не задерживаю? Могу один склеить…  Потом.

ЖЕНЯ. Наоборот. Мне интересно… Наблюдать за вами…. Может, взять этот план? (Смотрит на свет.)

ОЛЕГ (берет у нее план) За любой работой интересно наблюдать. Когда-нибудь сделаю такой фильм: называется — «Работа». Гимн труду.

ЖЕНЯ (смеется). Дерзкий проект для наших времен!

ОЛЕГ. Не живопись: искры сварок и прочее, а подробно, со всеми деталями, чтобы понятна была суть именно данной работы… Вот, например,  киномонтаж: варианты, поиски, укладка текста, музыки… Подайте, пожалуйста, ту коробку. Или операторская работа… (Делает из пальцев рамку, смотрит сквозь эту рамку на Женю.) «Портрет сценаристки»… Свет интересный, полуконтровой! (Поймав ее взгляд и истолковав его по-своему.) Конченный человек, да? (Оправдываясь.) Наркотик!… Съемка, монтаж, озвучание!.. Я бегу в это, словно спасаясь от какой-то кровожадной погони. Иногда даже ночую в монтажной, когда с мамой кто-нибудь из родни остается.

ЖЕНЯ (сострадательно). Да, у меня так же! Работа как психотерапия.

ОЛЕГ. Сейчас чай попьем. (Включает электрический чайник.) Я ведь, на самом деле,  на операторский хотел, но фотографий было мало, не взяли. Пришлось вот в режиссеры податься…Но фотографию я люблю больше, чем кино. (Задумчиво глядя на один из снимков на стене.)  Она не бежит, не движется, она любит  то,  что запомнила… Она хочет быть с этой своей памятью целую вечность…

ЖЕНЯ (горячо). Да, да!…  Вы правы…  Может, вы не поверите, скажете, что я вам подыгрываю, но я очень люблю в гостях рассматривать семейные альбомы, слушать, кто тут бабушка, дедушка, кто племянник или сноха… Часами могу…

Какое-то время они молчат, глядя на маленький экран, где мелькает дореволюционная хроника…

ЖЕНЯ  (вдруг что-то вспомнив). Почему вы говорите — «наркотик»? Наркотик разрушает, а творчество созидает. (Поворачиваясь к Олегу, строго.)  Так что не путайте…

ОЛЕГ (распираемый улыбкой, невольно заканчивает за нее). Божий дар с яичницей?

Пленка страшно трещит. Петля попала в перфорацию, и ее закрутило в другую сторону.

ОЛЕГ (досадливо). У нас уже не творчество. (Разматывает пленку с ведущего барабана. Ее разорвало по длинной косой линии.) У нас — борьба за выживание. (Кадрик за кадриком начинает склеивать пленку скотчем.) Вот так и Россию-матушку – кадрик за кадриком… Другого выхода нет, раз разодрало так…

Свистит чайник. Вода вскипела.

 

Потом они пили чай.

ЖЕНЯ (продолжая разговор).  Я часто так думаю, как вы, почти в этих же словах.  Да, мы вымираем… Но сейчас… В данную минуту я почему-то чувствую себя вполне счастливой… И мысли другие, не о геноциде, а о том, что Бог нам зачем-то дает такое. Видимо, надо принять эти испытания, поверить, что это на благо нам.

ОЛЕГ (хмуро). На какое же благо?

Некоторое время она смотрит в окно на женщин, гуляющих в сквере внизу — кто-то с колясками, но большинство – с собаками…

ЖЕНЯ (легкомысленно).  Не знаю.  Мне кажется, если бы я жила другой, беспечной и благополучной жизнью, я бы двух строчек не смогла написать, или писала бы… бульварные романы!

ОЛЕГ (жестко). У меня все по-другому. Если бы у меня были возможности… (Невольно снова взглядывает на фотографии  на стене и  тут же досадливо обрывает себя.) А, давайте не будем об этом…

 

После работы они едут по городским улицам в стареньком «москвиче».

ЖЕНЯ (вдруг).  Я так и не поняла,  что с вашей мамой?  Что-нибудь серьезное?

ОЛЕГ. Не могу привыкнуть к ее слезам,  истерикам…  Вообще-то у нее запущенный полиартрит… Она без чьей-то помощи уже не ходит.  Раньше,  если у нее  случался  такой нервический приступ,  я сразу же вызывал ей на дом врача,  разумеется, платного, со званием… Она успокаивалась, но на короткое время, а потом опять начинала требовать от меня, чтобы я вызвал нового врача, ей почему-то кажется, что все ее неправильно лечат, хотя у нее совершенно классический случай, и никаких разногласий между врачами за все время лечения не было… Но сейчас я не могу ей вызвать врача. Во-первых, я знаю, — это не нужно, они все говорят одно и то же и выписывают одни и те же лекарства, во-вторых, а..! (Безнадежно машет рукой.)

ЖЕНЯ (сочувственно). Во-вторых, это, наверное, очень дорого?

ОЛЕГ. Конечно.  Но дело не в этом…

За окнами машины – оживленный город, яркая реклама… мимо проплывает храм…

Они оба, чуть смущаясь друг друга, крестятся. Сначала он, потом она.

ОЛЕГ. Ей, по моему глубокому убеждению, священник нужен, но она об этом и слушать не хочет.

ЖЕНЯ. Она неверующая?

ОЛЕГ. Прожженная атеистка, даром, что сидит, прикованная к инвалидному креслу уже больше семи лет. Как была воплощением вздорности и саморазумения, такой и осталась. Очевидно, что Бог хочет образумить ее, но она непробиваемая… Но хватит о ней, давайте лучше о вас. Как ваша жизнь? Как дочка?

ЖЕНЯ. Да тяжело одной! Верчусь как белка в колесе – в поисках денег, работы. А родного города даже не вижу. Смешно, живу в нем – и все время тоскую о нем.  Так хочется просто погулять по любимым местам или заглянуть в Третьяковку, в Пушкинский… Почему-то все, самое простое и доступное, стало невероятно сложным и недоступным…

ОЛЕГ (живо). Это враг внушает! А вот давайте, назло ему,  я приеду в Москву,  и мы вместе походим по музеям, а то давайте в Питер махнем, я там вечность не был.

ЖЕНЯ (радостно). Правда? Неужели это возможно? Не верю! (Смеется.)

ОЛЕГ. А вот проверим. Маме вот лучше станет… А как ваша дочь?

ЖЕНЯ. В институт готовится. В педагогический.

ОЛЕГ. Значит, ей уже шестнадцать? (Женя утвердительно качает головой.) А помните, вы говорили, что когда ваша дочь станет невестой, вы выйдете замуж?

ЖЕНЯ (смеется). Так говорила? Надо же, не помню. (Думает.) Так я бы и вышла — женихов нет!.. Может, потому, что им зарплату не выплачивают? (Бросает насмешливый взгляд на режиссера.)

ОЛЕГ (шутливо.) Разве в деньгах счастье? С милой – рай и в шалаше… (Серьезно.) У меня другая история. Знаете, я ведь был женат. Она жила у нас, у меня с матерью, а мама уже тогда была очень больна… Мне приходилось много заниматься ею, она ведь почти не передвигается сама. Ну, моя жена посмотрела на все это, видимо, почувствовала себя лишней – и ушла…

ЖЕНЯ (сердобольно). Это ужасно! И что – вы с этих пор разуверились в женщинах?

ОЛЕГ (живо). Вовсе нет! Просто, любя женщину, не хочется использовать ее в качестве бесплатной сиделки для своей матери.

ЖЕНЯ (бросив на него пристальный взгляд). Нет, вы им больше не доверяете.

ОЛЕГ. Все обстоит сложнее. Я же вам говорил, мама тоже не сахар. Она мнительна, раздражительна, ревнива, с ней очень тяжело, даже мне, очень! Ну вот, мы опять говорим о ней… Если честно, то я никогда ни с кем об этом не говорю… Это такой вечный страх за ее жизнь, и тем больше, наверное, чем меньше я ей могу помочь… Как хорек, у меня вот тут, на шее, душит меня, перегрызает мне горло…

ЖЕНЯ (слушает его, широко раскрыв глаза, но после паузы говорит осторожно). А вы знаете, это грех – так бояться за чью-то жизнь?

ОЛЕГ (удивленно). Да?… Впрочем, я вас слишком загружаю своим, наверное, тоже грех… Изливаю вам душу, наверное, потому, что… (цитирует, глядя на нее и улыбаясь) «…мы с вами родные друг другу люди, не по плоти, а по духу…»

В ответ она смущенно улыбается…

 

Потом он помогает ей выйти из машины и провожает ее в гостиницу.

На улице внезапно вспыхивают фонари. Темная аллея мгновенно превращается в сказочную и праздничную.

Олег и Женя восхищенно переглядываются, потом еще какое-то время идут молча, не глядя друг на друга…

ЖЕНЯ. Ваш город сейчас почти так же красив, как мой…

ОЛЕГ. Вы меня потрясает своим великодушием! А в прошлый раз…

Они останавливаются у дверей гостиницы.

ЖЕНЯ (осторожно). А что,  если… (решительно) Олег Андреевич! Мы же с вами творческие люди, режиссер и сценарист. Давайте поставим маленький спектакль. Я могу сыграть роль врача, благо сама много болела и уже кое-что смыслю в медицине, по крайней мере, знаю азы…

Он смотрит на нее ничего не понимающим взглядом.

ЖЕНЯ (продолжает,  улыбаясь).  Ну, вы меня представите своей маме как врача, я уверена, что ей просто надо рассказать кому-то о своем несчастье, своих страданиях, долго-долго говорить об этом, и чтоб ее участливо выслушали, поохали и поахали вместе с ней… (Режиссер пытается  перебить ее, но она останавливает его жестом руки.) Вы мне расскажите все, что знаете о ее болезни, покажите ее рецепты, только не отказывайтесь сразу… Подумайте!

ОЛЕГ (порывисто). Да я просто в восторге от вашей идеи!

ЖЕНЯ (вдохновенно). Еще у меня есть прибор для измерения давления, — я всегда его с собой вожу…

ОЛЕГ. Для солидности возьмем в монтажном цехе белый халат…

ЖЕНЯ. И сколько денег сэкономим!

ОЛЕГ (смеется). Хватит на нашу свадьбу!

ЖЕНЯ (тоже смеется). Ой, не сглазьте!

ОЛЕГ (как бы нехотя признавая). Нет, все-таки в столице живут самые активные творческие люди!

ЖЕНЯ (в тон ему).  Но самые понимающие и глубокие – все-таки в провинции…

 

…Елена Степановна, одетая в праздничное платье, подтянутая и торжественная, сидит с книжкой в руках в кресле недалеко у окна, но читать не может: то суетливо перебирает рецепты на журнальном столике перед собой, то тревожным ищущим взглядом смотрит в окно, но кроме неподвижных, покрытых последней листвой деревьев, там ничего не видит.

ОЛЕГ (ходит по комнате взад и вперед). Мама, ты, главное, не замыкайся в себе, постарайся подробно рассказать о своем самочувствии. Здесь важны ведь детали.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (раздраженно). Расскажешь им! Они только и смотрят на часы – слова не дадут сказать, настрочат рецептов, а потом давись этими лекарствами! Знаешь, как от них у меня желчный пузырь стал болеть, уж и не знаешь, что лечить в первую очередь…

Звонок в дверь.

ОЛЕГ (бросается в прихожую, на ходу). Душу! В первую очередь лечить душу надо!

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (вслед). Да ладно тебе, заладил, зануда! «Душу»!

Елена Степановна хватает книжку и делает вид, что читает ее.

Олег открывает дверь квартиры: порог переступает Женя.

Какое-то время режиссер и сценаристка безмолвно смотрят друг на друга с видом нашкодивших детей, потом он первый начинает беззвучно смеяться, и она, вслед за ним, – тоже. Наконец Олег набирается серьезности.

ОЛЕГ (нарочито громко). Здравствуйте, доктор! Добро пожаловать! Милости просим! (Делает гримасу — кажется, врачей встречают не этими словами.)

ЖЕНЯ.  Здравствуйте.  Это вы вызывали к больной Вахрушиной?

ОЛЕГ. Да, да. Проходите. (Почти тащит ее в комнату.)

ЖЕНЯ (с выражением).  Позвольте мне сначала раздеться. (Расстегивает шубку.)

ОЛЕГ. Ах, да, конечно! (Давясь от беззвучного смеха, помогает ей снять шубу, под шубой у нее белый халат.) Вот сюда… (Ведет в комнату.)

Елена Степановна, увидев входящих, величественным жестом откладывает книгу.

ОЛЕГ (подводя Женю к матери). Познакомьтесь, это больная, моя мать Елена Степановна.

ЖЕНЯ (пожимая ей руку). Очень приятно. Евгения Петровна.

ОЛЕГ (пододвигает к «доктору» кресло).  Садитесь, пожалуйста. (Она садится.) Не буду вам мешать. (Поспешно выходит из комнаты.)

ЖЕНЯ (с трудом скрывая охватившее ее волнение, достает из сумки прибор для измерения давления, очки, ручку, тетрадь). Я вас слушаю очень внимательно.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (вдруг тихо всхлипывает.  Сквозь слезы). Простите, доктор. Я сама от себя не ожидала… Сейчас пройдет. Простите…

ЖЕНЯ (скрывая испуг). Ничего страшного. Поплачьте… (Видит стопочку рецептов.) А я пока ваши рецепты просмотрю, чем вас лечили. (Берет рецепты.)

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (сквозь слезы).  У меня и история болезни на руках. Вот… (Пододвигает к ней пухлую медицинскую карту.)

ЖЕНЯ. Очень хорошо. (Надевает очки, начинает перебирать рецепты.) Вот этот рецепт просрочен. (Протягивает Елене Степановне.) Выбросите его. (Та поспешно берет бумажку и рвет ее.) Эти два на одно и то же лекарство — один можно выбросить.  (Елена Степановна рвет и этот.) Феназепан? (Смотрит на больную.) Вы плохо спите?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (вытирает слезы).  Когда болей нет – наоборот, излишняя сонливость, я бы сказала.

ЖЕНЯ. Тогда я не советую принимать это лекарство.  Тем более, что оно вызывает привыкание…

Она откладывает остальные рецепты в сторону, берет историю болезни и начинает изучающе перелистывать ее.

Олег, нервничая, ходит взад и вперед по коридору, прислушиваясь к тихому разговору, который доносится из комнаты…

Останавливается перед большим зеркалом в прихожей, в котором отражаются две женщины, сидящие за журнальным столиком у окна.

До него доносятся приглушенные голоса.

ГОЛОС ЖЕНИ. Все-таки мне бы хотелось, чтобы вы сами рассказали, когда вы почувствовали первые признаки, чем вас лечили, что помогало больше…

ГОЛОС ЕЛЕНЫ СТЕПАНОВНЫ (успокоившийся, вдохновенный). Все началось незаметно, но когда я в первый раз обратилась в поликлинику, там сразу же засуетились и уложили меня в больницу на обследование…

Олег облегченно вздыхает и проходит на кухню…

На кухне он закрывает за собой дверь, привычным движением надевает на себя фартук, потом ставит на плиту сковороду, достает из холодильника мясо и овощи, быстро и ловко начинает их резать…

… А вот уже и готово его фирменное блюдо: мясо по-французски.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА («доктору»). Первый раз вижу, чтобы врач не торопился…

ЖЕНЯ (смущенно).  Просто визит к вам у меня последний,  обычно мы торопимся, если нас ждет другой пациент… Ну, давайте подведем итоги. Лечение у вас идет правильное, и вряд ли вам нужны новые лекарства, у вас и так с ними перебор. Судя по цвету вашего лица, у вас, наверное, желчный пузырь барахлит, да?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (радостно). Да, доктор, да!

ЖЕНЯ. Поэтому сейчас вам нужно всю вашу энергию направить на чистку организма, надо вывести шлаки, их очень много накопилось от лекарств…

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Да-да, я чувствую себя чем-то перегруженной, чем-то лишним…

ЖЕНЯ. Сейчас много есть хороших систем по очищению организма. Я вашему сыну дам список литературы…

На кухне Олег поднимает крышку на сковородке, с удовольствием вдыхает запах, зацепляет вилкой кусочек мяса и кладет себе в рот. С наслаждением съедает, приоткрывает дверь и прислушивается. До него доносится

ГОЛОС ЖЕНИ. …Ну, а потом самомассаж. Вас обучали этому?

Олег смотрит на часы и сокрушенно качает головой.

Потом закрывает дверь и начинает сервировать стол: раскладывает ножи, вилки, ставит тарелки, — на три персоны…

 

Женя складывает в свою сумку прибор для измерения давления, очки, тетрадь…

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА.  Спасибо вам, доктор! Вы просто вливаете в меня силы…  Иногда мне кажется,  что я еще могу встать на ноги, но не от лекарств, а от чего-то другого, я не могу сформулировать, от чего…

ЖЕНЯ (поднимаясь с кресла). А вы постарайтесь  сформулировать — это очень важно.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (встрепенувшись). Очень важно? (Женя кивает головой.) Но я не могу вас больше задерживать… (На ее глазах опять появляются слезы.)

ЖЕНЯ. Ну что вы, обязательно скажите! (Садится в кресло.)

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Это то, что я не могу сказать при сыне… Бог меня наказал… Нет, нет, не возражайте! (Машет на Женю руками.) Я это знаю наверняка, это говорит мое сердце… (Оглядывается на дверь.) Закройте, пожалуйста, дверь!

Женя встает и закрывает дверь. Опять усаживается в кресло.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (сквозь слезы).  Он ведь так благополучно женился, а я… я с первого взгляда невзлюбила ее, за что – теперь уж и сама не пойму, наверное, просто ревность. Одна у меня была любовь, мой сын, мой Олежка, он у меня был последний, поздний, я даже не хотела его рожать, да аборт было делать уже поздно, и, слава Богу, он стал моей единственной радостью. (Горько плачет.) И когда я увидела, что он радуется другой, – точно дьявол в меня вселился. Я, конечно, изо всех сил держалась, мы с моей золовкой ни разу не поссорились, но… как это объяснить по-точнее, — я точно накликала на себя болезнь, — чтобы привлечь к себе внимание сына, больше приблизить его к себе…

ЖЕНЯ (задумчиво). Это в медицине называется «бегство в болезнь».

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА.  Да,  да. Именно так и было. Я бежала в эту болезнь, чтобы только он не отходил от меня… Он стал моими руками, ногами, он ведь меня и в ванной моет, и в туалет водит… (Опять плачет.) А теперь я уверена — надо, чтобы он снова женился, – тогда и я, может, встану на ноги, но это даже не важно, главное, грех с души сниму.

ЖЕНЯ (скрывая взволнованность). А у него есть женщина?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (уверенно). Есть.

ЖЕНЯ (после паузы). Он вам рассказывал?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Не обмолвился ни единым словом! Но сердце матери!.. (Вытирает слезы.)  Как только ко мне приезжает кто-нибудь из старших детей, и он уже не должен дежурить около меня, он сразу перестает ночевать дома, говорит, что на студии… Так я и поверила! Приходит весь просветленный, веселый…

ЖЕНЯ. Да? (Неуверенно.) Ну, пусть женится!

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА.  Так вот в чем беда — эта женщина замужняя…

ЖЕНЯ (после паузы). Откуда вы это знаете, если он вам ничего не говорил?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Знаю!.. Я целую интригу придумала, чтобы разведать… Денег он получает мало, а гордость мужская-то страдает!…  Словом, я говорю ему: «Сыночек, у меня есть несколько замечательных ювелирных украшений – я их не ношу, берегу на черный день, а чего их беречь! Соберешься кому предложение делать – подари что-нибудь. Это очень элегантное сочетание, — говорю: любимая женщина и драгоценности…  Ты согласен?» – ненавязчиво так…  А сама слежу за его реакцией…

Елена Степановна поворачивается к туалетному  столику,  стоящему недалеко от ее кресла, достает из ящичка какую-то безделушку и протягивает Жене.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Посмотрите, какая миленькая брошка: бирюза в серебре, ручная работа.

Женя послушно рассматривает брошь: камушки голубой бирюзы, точно ягоды голубики, в круглых, жестких листочках, сделанных из черненого серебра.

ЖЕНЯ (возвращая брошку). Очень милая, с большим вкусом.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (подхватывает). При этом скромная, и не такая уж дорогая… (Прячет брошку в ящик.) Так он так растрогался. «Ты, правда, мама, мне разрешаешь? » И даже руку поцеловал – что никогда не делал! И дальше говорит: «Как хорошо ты сказала про любимую женщину и драгоценности!» И так грустно улыбается:  «А то у меня было только одно. А теперь, и то, и другое…»  И вдруг добавляет: — «Скоро будет  и   третье!»… У меня внутри все так и оборвалось. О чем-то спрашивать его побоялась, но все поняла. (Смотрит на Женю — видит ее, омраченное новой информацией, лицо.) Ох, я вас утомила!

ЖЕНЯ (преодолевая себя).  Нет, нет, что вы!.. А почему вы решили, что это женщина замужняя?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (быстро, шепотом). «Скоро будет и третье!» – что, по-вашему, это такое – «третье»? Они ждут ребенка!  А если ждут ребенка, почему не делает предложения? Не в этих побрякушках дело! Я долго думала и поняла: она несвободна!  Ничто другое – при его порядочности, уверена – его не остановило бы!

ЖЕНЯ (тихо). А, может, он просто боится  вас с ней знакомить, приводить в дом?…

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (потрясенная ужасной догадкой). Вы думаете, они  ждут, пока я…

ЖЕНЯ (поспешно). Да нет, же, просто он еще, может быть, не решился…

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Боится, что я снова стану разлучницей?(Долго молчит, потом безнадежно машет рукой.) Простите меня, я уже злоупотребляю вашим вниманием, – все равно мне никто не сможет помочь: это Бог меня наказал!

ЖЕНЯ (устало). Да с чего вы взяли — «Бог наказал!» Нельзя так говорить, нельзя решать за Бога.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА.  Все так говорят, если что плохое с нами случается.

ЖЕНЯ. Во всем, что случается с человеком, есть Божий Промысел, а не просто наказание, как вы говорите.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Да в чем тут Божий Промысел? Им – ждать, мне – жить? Для всех – мука!

ЖЕНЯ (осторожно). Ну, а вы верите, что наши души бессмертны?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (без замедления). Я другого и представить не могу!

ЖЕНЯ (чуть оживившись).  Ну, так замечательно!  Я вот сейчас книжку читаю, епископа Григория Лебедева. (Достает из сумки.) Вот здесь кусочек — как раз ваш случай. Прочитать?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (не ожидая ничего хорошего). Будьте любезны.

ЖЕНЯ (находит нужную страницу). Значит, если вы верите в бессмертие души, то должны согласиться, что основная задача человека – задача всей его жизни – это сберечь душу, да?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (подумав). Допустим.

ЖЕНЯ. А как ее сберечь?  Вот тут и написано. (Читает.) «Жива душа – и ты жив. Погибла душа – и в тебе не будет жизни. А потому безжалостно отсекай все истребляющее душу, отсекай соблазн, который несет с собой смерть души. Если соблазн идет от внешнего и через внешнее, то не бойся, не жалей, обрезай все внешнее». (Многозначительно смотрит на старую женщину.)

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (недоуменно). Так у меня и так все связи с внешним миром разорваны.

ЖЕНЯ (с жаром). Вот именно! Сами вы, наверное, их не смогли бы разорвать, да?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (еще не понимая). Безусловно! Я слишком любила жизнь, вернее, все удовольствия, которые эта жизнь мне давала.

ЖЕНЯ. Ну вот, Бог вам и разорвал эти связи – чтобы помочь спасти вам вашу душу.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (с горечью). А по-другому помочь мне Он не мог? Все мои подруги, ровесницы, живут припеваючи…

ЖЕНЯ (сочувственно).  Бог дает испытания тем,  кого он больше любит.  Да вы послушайте дальше, здесь про вас! (Читает опять.) «Пусть останется малая комната, скромный наряд и скудное питание. Все-таки – ты богач. Пусть не слышится пряной музыки и нет феерических зрелищ, и ты чужд шумливого веселья. Ты – ничего не потерял…»  (Женя поднимает глаза на Елену Степановну — та снова плачет.) «…Не скорби, что не будешь жить полной внешней жизнью и будешь обрезывать себя во вредных устремлениях тела. Не лучше ли тебе в скромном костюме, отсутствии рассеивающих впечатлений и отсечении вредных движений сохранить внутреннюю ширь души и влиться ею в блаженную вечность?..»

Некоторое время обе женщины молчат: Елена Степановна, тихо всхлипывая и вытирая слезы платком, Женя, со скорбным видом обдумывая что-то свое…

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (почти спокойно).  Ну, допустим, я еще не конченый человек и со мной может что-то произойти, пока я не окочурюсь. А им-то что толку ждать, ведь не юноша с девушкой?

ЖЕНЯ. А им тоже надо испытать свои чувства.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. И этим мучить ребенка? Он и в утробе все чувствует!

ЖЕНЯ (после мучительной паузы, тихо). Но есть же тайна.

В дверь стучат, и тут же она приоткрывается. Это в комнату заглядывает Олег.

ОЛЕГ (шутливо). Мама, я боюсь, мне придется вызывать скорую уже не для тебя, а для доктора!

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (поспешно). Да, да, мы закончили. Проводи, пожалуйста, Евгению Петровну… (Жене, шепотом, вложив в ее ладонь купюру.) Из моих личных запасов. Очень прошу вас, не отказывайтесь!

Женя, отрицательно  мотая головой,  сует деньги ей под подушку.

ЖЕНЯ. Ваш сын с лихвой со мной расплатился!

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Еще раз простите меня, пожалуйста, и спасибо вам огромное.

Женя встает, засовывает книгу в сумку.

ОЛЕГ (Жене).  По-моему,  вы так устали,  что без ужина не доедете домой. Будьте добры, поужинайте с нами!

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (с восторгом). Прекрасная идея! Доктор, не отказывайтесь!

ЖЕНЯ. Нет, нет, спасибо, я не могу, нет, нет.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (с напором). Вы же сами сказали, что я у вас последний пациент…

ОЛЕГ. Стол уже накрыт – учтите, я отличный кулинар! (Незаметно от матери делает заговорщический знак сценаристке, чтобы она не упрямилась.) А мама не скажет больше ни одного слова про свою болезнь.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (пламенно). Клянусь!

ЖЕНЯ.  Ну, если вы так настаиваете…

 

Они втроем сидят на кухне за круглым столом под ярким оранжевым абажуром. Ужин почти окончен, на столе чашки с чаем и торт. Перед Женей лежит большой семейный фотоальбом. Она перелистывает его.

 

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (комментируя фотографии). …Как сейчас помню, на последние деньги купила ему «Смену», думаю, пусть фотографирует, это лучше, чем дурака валять. Так ведь расколотил в первый же день, представляете? Только одну пленку и отснял! И тут же получил первый приз на детской городской выставке, представляете, талант? Вот за эту фотографию. Русский музей, узнаете?

ЖЕНЯ (побелевшими губами, тихо). Узнаю…

С фотографии в альбоме на нее смотрит девочка, которая испуганно и вопросительно оглядывается на объектив. А за ней – Васнецовский «Витязь».

Олег подливает чай матери и не замечает  состояния Жени.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (заглядывая в альбом через плечо «доктора», смотрит на Женю). Между прочим, вы чем-то похожи на нее, правда?.. Взгляд такой же!

Олег собирается проверить слова матери, но Женя уже быстро перелистывает альбом дальше.

ЖЕНЯ (Елене Степановне.) А это кто? Такая красивая женщина?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (довольная).  Это я. И вот здесь я, и вот здесь!  С той же единственной его пленки. (Перелистывает страницы.) Я говорила Олегу: сними меня, как кинозвезду, не надо из меня делать что-то художественное. А то он полпленки делал из меня это художественное, так такое уродство получалось, что я все порвала.

ЖЕНЯ (рассматривая снимки). И точно, на киноактрису похожи, знаете, на кого?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА  (нетерпеливо). На кого, на кого? (Сыну.) Не подсказывай!

ЖЕНЯ (после паузы, неуверенно). На Грету Гарбо?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (сыну). Вот! Вот! Говорила тебе: на Грету Гарбо я похожа! (Жене.) Вы гениальная женщина.

ОЛЕГ (матери).  Мама,  ну неужели такое счастье — походить на какую-то Грету Гарбо?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Да ну тебя! Зануда!

ОЛЕГ (Жене). Вам еще чаю?

ЖЕНЯ. Полчашки.

Он отходит к плите за чайником.

На коленях у Жени опять альбомный лист с фотографией девочки на фоне «Витязя на распутье».

ОЛЕГ (подходя к Жене с чайником). Может, со сливками?

ЖЕНЯ. Да,  с удовольствием.  (Быстро закрывает альбом. Только чтобы что-то сказать.) А вы не подошли к той девочке, ну, в музее, чтобы взять ее адрес и выслать ей фотографию?

ОЛЕГ. Так из-за нее я и камеру свою разбил! Она блокнот потеряла, а я за ней бежал. (Наливает Жене чай, сливки.) Не судьба, значит!

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. У тебя из-за женщин всегда одни неприятности в жизни! Знаешь, почему? Потому что ты их боишься!… Меня, в частности.

ОЛЕГ. Все, с сегодняшнего дня не боюсь, мама…

ЖЕНЯ (тихо). Но мне все-таки надо идти… (Быстро встает.) Простите. Спасибо, было очень вкусно.

 

И опять он провожает ее в машине до гостиницы. Ночной город – за окнами…

Женя уже пришла в себя, и вид у нее обычный.

ОЛЕГ. Значит, поезд в десять утра? Я обязательно вас провожу. А месяца через два позвоню вам в Москву, и вы приедете на сдачу фильма, приедете?

ЖЕНЯ. Хотелось бы. Как Бог даст.

ОЛЕГ (соглашаясь). Как Бог даст… Если бы я был режиссером игрового кино, я бы вас обязательно пригласил на главную роль. У вас явный актерский дар! (Она слабо улыбается.) А почему вы такая грустная, устали, что-то не так?

ЖЕНЯ (горько). Конечно, не так… Мы ведь обманывали старую больную женщину. Приеду домой — и сразу в храм, каяться. Как это я такое придумала?

ОЛЕГ (настойчиво и серьезно). Позвольте, уж вот этот грех я возьму на себя!  с

ЖЕНЯ (смеется). Ну ладно, берите… (Словно в чем-то сомневаясь.) Я, наверное, обязана вам кое-что сказать… Вы очень удивитесь… Короче, ваша мама считает себя виновницей вашего развода с женой, и теперь ей кажется, что только ваша новая женитьба сможет… облегчить ее существование… Ну, снять груз вины… Ей кажется, она от этого болеет.

ОЛЕГ (внимательно выслушав  ее,  после  паузы).  Это  совершенный бред. Во-первых, она начала болеть до моей женитьбы, во-вторых, уверен, что если бы я привел в дом жену, всё началось бы сначала. Не будем об этом. Главное, она повеселела, это у нее давно не бывало, я так вам благодарен…

Машина остановилась у подъезда гостиницы.

ЖЕНЯ (устало). Мой долг — сказать вам, а уж остальное — решайте сами… Но, мне кажется, она может быть другой… (Сухо). В любом случае, не мать виновата в вашем разводе, а вы сами…

ОЛЕГ (задетый). Вот как? Интересно!

ЖЕНЯ. Вы не защитили свою жену, дали ее в обиду. Поверили…

ОЛЕГ (подхватывает).  «…чужому суду,  чужой молве», да? Что жена только мешает свекрови, а свекровь просто обязана ревновать к невестке. Это? (Женя молчит.) Вы правы, Евгения Петровна. Вы очень мудрая женщина. Да, это так, я труслив и малодушен. У меня ма-а-аленькая душонка, вот такая… (Показывает на пальцах.) Ну, что делать? (Разводит руками.)

ЖЕНЯ (улыбаясь через силу). Что делать? Работать над душой, спасать ее! (Выходит из машины.) Ну что, до завтра?

ОЛЕГ (провожает ее до подъезда).  Так не хочется с вами расставаться, но вы устали. До завтра.

ЖЕНЯ (перед тем, как исчезнуть в дверях, оглядывается). Но ребенок у вас должен родиться  в  венчанном браке, это я знаю точно!

ОЛЕГ (некоторое время с удивлением смотрит на нее). Я это тоже знаю.

ЖЕНЯ. Ну, вот и хорошо.

Она поспешно отворачивается от него и скрывается за дверью гостиницы…

Некоторое время он стоит в задумчивости. Потом идет к недалеко стоящему ярко освещенному ларьку…

У ларька изучает витрину, заставленную бутылками с винами, коробками конфет, сигарет и прочего. В окошечке появляется улыбающееся лицо продавца.

ПРОДАВЕЦ. Чего желаете? Помочь выбрать?

ОЛЕГ. Вино и конфеты для женщины.

ПРОДАВЕЦ. Только что привезли «Хванчкару», грузинского разлива… (Ставит на прилавок бутылку.) А конфеты — разумеется — «Рафаэлло»! (Достает белую коробочку.)

Олег расплачивается, продавец укладывает вино и конфеты в пакет, и с этим пакетом Олег идет к машине…

За окном гостиничного номера ночь.

В комнате горит торшер. Женя лежит ничком на кровати и горько рыдает в подушку…

Утро… За окном волшебной красоты золотые кроны деревьев.

Елена Степановна сидит в постели, перед ней поднос с завтраком. Олег, бодрый и оживленный,  бреется электрической  бритвой  перед трюмо.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (сыну).  У нас найдутся средства, чтобы пригласить эту же докторшу… ну, через месяц.

ОЛЕГ (наигрывая  строгость).  Мама?!..  Через месяц!  И дело не в средствах! Мне просто стыдно вызывать ее,  когда ты ничего не сделала из ее рекомендаций.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Я все сделаю! Самоочищение, самомассаж… Сказать по правде, она ничего нового мне не открыла,  но, понимаешь… В ней что-то есть такое, чего не было в других врачах. Вообще, по моему глубокому убеждению, главное во враче – это не то, как он лечит, а как он общается со своими пациентами… Это потрясающее ощущение: все по старому, такие же деревянные ноги, еле держат чашку руки, — а в душе ничем не объяснимая радость, неужели, действительно, счастье человека не связано с материей?

ОЛЕГ. Я тебе всегда про это говорил. Тысячи богатых, здоровых и благополучных людей в данную минуту загибаются от тоски, и – миллионы бедных, больных и одиноких людей ликуют в душе от ничем не объяснимого счастья. Знаешь, что это такое? Это Бог — в чистом виде.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (смеется). Ну, не знаю, у тебя все — Бог. Ты лучше скажи, зачем ты с ней так немилосердно кокетничал? Это несолидно!

ОЛЕГ (делает в зеркало себе шкодливо-испуганную гримасу).  Кокетничал?.. Ну, прости, больше не буду.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Ну, так вызовешь ее?

ОЛЕГ (решительно).  Только через два месяца!  (Торопливо надевает на себя свитер и проходит в коридор.)

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (беспокойно). Ты куда? Ты же сказал, что ты со сценаристкой закончил, и у тебя сегодня свободный день?

ОЛЕГ (появляясь на пороге комнаты. В мучительном предвкушении нового скандала). Да, это так. Но я могу проводить ее на поезд?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (раздраженно).  Что она — маленькая, сама не доберется? Редкий день ты можешь побыть с матерью…

ОЛЕГ. Да я скоро вернусь! И буду целый день с тобой.

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Я хочу понять, принципиально, зачем ее провожать? Не женщина, а вампир! Вечно, как приедет, ты сразу заматываешься, — на тебе лица ведь нет…

ОЛЕГ. Мама, не говори так, — ведь она моя коллега, надо уважать тех, с кем работает твой сын… Если ты меня уважаешь! (Уходит в коридор.)

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА (отодвигая  от  себя поднос). Ну, надо же,  все настроение мне испортил!  Сам же про нее говорил,  что она тупая,  как пробка…

ОЛЕГ (уже в меховой куртке.  Входит в комнату). Я?! Так говорил?! Когда?

ЕЛЕНА СТЕПАНОВНА. Да, так говорил. Еще совсем недавно. Что она пишет тебе какие-то сентиментально-слезливые тексты, какие могут вместиться только в мексиканские сериалы, и совершенно не врубается в твой… (иронично) жесткий, мужской монтаж… Не могла же я этого сочинить…

Некоторое время Олег молча стоит перед ней, потрясенный, мнет в руках берет. Потом с ужасом смотрит на настенные часы.

ОЛЕГ (решительно). Мама, я катастрофически опаздываю, но я должен серьезно поговорить с тобой. Если ты действительно желаешь мне счастья…

Женя скорбными глазами смотрит на перрон из купе своего вагона. По перрону бегут опаздывающие…

ГОЛОС ПРОВОДНИКА. Товарищи провожающие, покиньте вагон, поезд через две минуты отправляется.

Женя точно скидывает с себя ожидание, встает и начинает доставать из чемодана туалетные принадлежности.

И тут же в окно кто-то громко вдруг стучит со стороны перрона.

Она оглядывается — у окна стоит запыхавшийся Олег с виноватым лицом и делает ей знаки рукой, чтобы она прошла в тамбур, к дверям вагона.

Женя, сдержанно улыбнувшись ему, кивает головой и выходит из купе, пробирается к тамбуру.

Он уже ждет ее там, у двери.

Проводница убирает лестницу.

Поезд дергается и начинает набирать ход.

ОЛЕГ (Жене,  на бегу).  Возьмите, пожалуйста! (Протягивает ей тот самый фирменный пакет с вином и конфетами.) Вам, к Женскому дню, выпейте за здоровье своего непутевого режиссера!

ЖЕНЯ (принимая от него пакет). Какой Женский день! Он через полгода! Да и не признаете вы его…

ОЛЕГ.  Я признаю любой повод сделать что-нибудь приятное для вас!

ЖЕНЯ. Приятное для меня?! (Неожиданно.) А  у вас случайно блокнот не сохранился? Ну той девочки, из Русского музея… С вашей первой пленки…

ОЛЕГ (не понимая). Может быть, и сохранился. Я всё храню…

Проводница, не глядя на Женю, захлопывает перед ее носом дверь вагона, — коллегам остается только помахать друг другу на прощанье руками.

…Потом Женя сидит в своем купе, грустная и уставшая, и смотрит в окно, где уже быстро мелькают деревья, дома, люди…

Перед ней на столике – пакет.

Наконец, Женя выходит из оцепенения, заглядывает в пакет и, сокрушенно и осуждающе качая головой, вытаскивает бутылку «Хванчкары», коробку «Рафаэлло», ставит на столик.  И вдруг  обнаруживает на дне пакета еще что-то, маленькое. Она вытаскивает бархатную плоскую коробочку, с удивлением рассматривает ее, потом осторожно раскрывает.

Лицо ее делается растроганным.

На руке ее в коробочке лежит брошка: несколько ягод голубики из бирюзы, обрамленных жесткими, круглыми листочками из черненого серебра… Та самая брошка, которая предназначалась «любимой женщине…».

И записка: «Дорогая коллега! Я почему-то уверен, что эта фамильная брошь будет Вам очень к лицу. Как мне и Вам будет к лицу и наше первое дите, наш фильм. И что бы ни говорила потом о нашем ребенке «чужая молва», «чужой суд», мы оба будем знать, что мы — «родные друг другу» и что станем еще роднее!  Такое возможно? … Ваш Олег.»

Олег быстро входит домой, бросает, не оглянувшись, в комнату «Это я, мама!», ищет альбом, находит, открывает… Потрясенный, еще боясь поверить, рассматривает фотографию девочки из Русского музея…

Вдруг вспоминает что-то.

Быстро берет стул, взбирается на него и достает с полатей большой картонный ящик. Спускается с ним на пол, открывает. В ящике множество черных пакетов с фотографиями.

Олег роется в них, наконец, находит нужный, с надписью: «Русский музей», достает из пакета несколько пожелтевших снимков: дубли той фотографии, что была в его альбоме, и еще — маленький блокнот, который нашел тогда, школьником, на заснеженной дорожке.

Фотографии Олег раскладывает веером и, чуть усмехаясь, с любопытством, точно впервые, рассматривает их. Потом раскрывает блокнот, перелистывает страницы, останавливается на какой-то записи.

ГОЛОС ДЕВОЧКИ. «…Как хочется одной побродить среди этих картин, мне кажется, они со мной стали бы разговаривать. Какой-то парень так настырно фотографирует меня. Я нарочно не обращаю внимания. Вообще-то он симпатичный, но вид у него наглый. Интересно, догадается взять у меня адрес, чтобы переслать фотографии? Или это он только для себя так старается?»

Олег опять переводит взгляд на снимки… Камера приближается к одной из них, той самой, где она оборачивается на него испуганно…

Через наплыв фотография девочки превращается в портрет Жени, лицо которой отражается в черном окне вагона.

Все в купе уже спят, только она одна сидит у окна, о чем-то задумавшись.

ГОЛОС ДЕВОЧКИ (продолжает). «Витязь на распутье», художник Васнецов. Витязь размышляет, по какой же дороге ему идти, прямо, налево или направо? Это называется аллегория. Зоя Ивановна говорила, что аллегория — это то, что касается каждого, но меня проблема витязя почему-то совсем не волнует. Наверное, это – моя незрелость и слепота… Или это безмятежное знание, о котором я читала у Цвейга? Мне почему-то кажется, что какую дорогу я ни выберу, ну, например, пойду ли я в учительницы, или в журналистки, или стану искусствоведом — все равно: самое главное, заветное, меня не минует. Знать бы только, что это главное?..»

 

Мчится поезд, рассекая своими фарами темень ночи…

И листья, и дождь, и снежную бурю…

 

И снова лицо этой девочки оборачивается на нас…

В Русском музее мальчик в видоискателе находит ее – она стоит спиной к нему, смотрит на «Витязя на распутье».

Щелкает его «Смена» в последний раз, он хочет перевести кадр – не переводится, значит, кончилась пленка – наклоняется над фотоаппаратом, чтобы перемотать пленку и заменить кассету, но напоследок бросает взгляд на девочку и видит: похоже, она заканчивает свое созерцание шедевра – закрыла блокнот.

МАЛЬЧИК (подходя сзади к девочке). Интересная композиция, да?

ДЕВОЧКА (бегло взглянув на него – на ее лице промелькивает целая серия возможных реакций – переборов себя, она выбирает самую нейтральную). Васнецов не сразу нашел ее. Сначала витязь на коне был лицом к зрителям и надписи на камне не было видно.

МАЛЬЧИК. А чего там написано ?  (Начинает разбирать.) «Как…»

ДЕВОЧКА (читает по своему блокноту). «Как пряму ехати, живу не бывати – нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролетному. Направо ехати – женату быти, налево – богату быти…»

МАЛЬЧИК. О, вы так подготовились! Экскурсоводом хотите быть?

ДЕВОЧКА. Да нам сочинение задали  «Моя любимая картина».

МАЛЬЧИК (присвистывает от удивления). Это ваша любимая картина? А я думал «Девочка с персиками». Знаете такую?

ДЕВОЧКА. Знаю. Она же у нас, в Третьяковке.

МАЛЬЧИК. Чем-то на вас похожа… Так вы из Москвы?

ДЕВОЧКА. Почти. Из Подмосковья. А вы из Ленинграда?

МАЛЬЧИК. Из Куйбышева, на Волге город, знаете? С фотокружком. У нас задание: снять то, что никто не видит. Давайте я вас сниму на фоне вашей любимой картины. И обязательно вам пришлю. Только сейчас кассету поменяю… (Начинает возиться с фотоаппаратом.) А почему это она у вас любимая?

ДЕВОЧКА. Воображение будит, думать заставляет!

МАЛЬЧИК. Замуж выходить или клад искать? А что – нельзя всё сразу?

ДЕВОЧКА. Всё сразу не бывает.

МАЛЬЧИК (ищет в видоискателе нужную композицию). А я не согласен! Мне надо всё сразу!

ДЕВОЧКА. Тогда ничего не получите. Закон такой.

Щелкает затвор камеры и возникает стоп-кадр: серьезная девочка 14 лет с блокнотом в руках перед картиной Васнецова.

Возникает название третьей новеллы…

 

 

«ВОЗМУТИТЕЛЬНОЕ   ПРЕДЛОЖЕНИЕ»

(КЛАССОВЫЕ ВРАГИ)

 

 

 

Загородный зимний предвечерний пейзаж: равнина, вдали излучина реки, за ней – как сказочные кристаллы — белые высокие городские дома, а справа, на этой стороне реки – череда деревенских домов и недорогих коттеджей. Камера выбирает один из них и начинает медленно приближаться к нему…

Крупным планом ворох искусственных цветов: голубые незабудки, белые ландыши, красные маки… Тонкие женские пальцы роятся в них и вытаскивают тряпичный стебелек фиалки… Аккуратно прилаживают его к букетику ромашек на большой соломенной шляпе…

Большая комната, по виду которой можно  сразу определить, что здесь живет человек с хорошим художественным вкусом и что этот человек – женщина.

Вот и она, ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА, ей уже больше сорока, сидит за  рабочим столиком, заваленным соломенными шляпами… Рядом в коробках лежат мотки атласных разноцветных лент и  множество перепутанных прозрачных шарфиков… Евгения Петровна надевает готовую шляпу и смотрится в большое круглое зеркало, которое висит над столом.

В зеркале отражается ее печальное бледное лицо. Однако шляпа удивительно идет ей, делая ее облик привлекательным и даже загадочным… Но это ей не доставляет радости – наоборот, она тяжело вздыхает и опускает голову. Какое-то время она так и сидит перед зеркалом, подперев рукой опущенную голову в шляпе. Потом словно приходит в себя, устало потягивается и делает несколько вращательных движений головой и плечами, точно разминая их…

На стене, рядом с зеркалом, висят множество фотографий в аккуратных деревянных рамках. На одной, самой большой, изображен  мужчина лет сорока: на его лоб надвинута бейсбольная кепка,  у него дерзкий и насмешливый взгляд. На фоне этого портрета слышится тихий голос Евгении Петровны, это ее внутренний монолог.

ГОЛОС ЕВГЕНИИ ПЕТРОВНЫ. Ты же обещал, что не забудешь меня, что будешь мне ОТТУДА помогать. А сам…(С горечью.) Хоть бы приснился, что ли! Не видишь, какая у меня бесцветная жизнь… с этими тряпичными цветами… (Как бы спохватывается.) Да, у нашей дочери все хорошо, слава Богу, она кончает институт и, может, скоро выйдет замуж… сейчас она так влюблена…  Но это значит, что я неизбежно выпадаю из ее жизни… А ведь она – моя единственная радость…

Евгения Петровна озабоченно смотрит на часы и, что-то вспомнив, скидывает шляпу, вскакивает и  быстро по узкой деревянной лестнице спускается вниз.

ГОЛОС ЕВГЕНИИ ПЕТРОВНЫ (продолжает). … А с другой стороны я с ужасом обнаружила, что я ей завидую…

Войдя на кухню, Евгения Петровна подбегает к плите и вытаскивает большой пирог. Смазывает его корочку маслом.

ГОЛОС ЕВГЕНИИ ПЕТРОВНЫ. Это все потому, что у меня нет положительных эмоций… А ты знаешь, оказывается, есть голод по положительным эмоциям, наша Олечка мне рассказала,  еще есть голод по новым местам, по новым впечатлениям… Голод по творчеству… Ты смеялся, читая мои рецензии и особенно письма, что из меня могла бы вырасти писательница, четвертая сестра сестрам Бронте. (Разрезает пирог на куски.) Знаешь, есть даже голод по голоду… (Берет кусочек пирога и пробует на вкус.) Он мне не грозит… А есть еще тактильный голод. Особенно он часто бывает у малышей и стариков. Это когда их мало ласкают, не гладят, не целуют…

Раздается  звонок в дверь.

Евгения Петровна на секунду замирает, на ее лице удивленное выражение, вдруг, что-то сообразив,  радостно улыбается и бросает взгляд на круглый стол в другом углу кухни…

Стол накрыт белой кружевной скатертью и красиво сервирован на три прибора: цветы, фрукты, подсвечники…

Звонок нетерпеливо повторяется…

В прихожей Евгения Петровна подбегает к двери и торопливо открывает ее…

На пороге стоит невысокого роста мужчина, хорошо одетый. Насмешливый взгляд придает его облику несколько легкомысленный вид, с которым контрастирует обильная седина  в густых волосах и короткой бородке.

Какое-то время они стоят и молча и недоуменно рассматривают друг друга. Такое впечатление, что каждый из них ожидал увидеть перед собой кого-то другого.  Радостное выражение лица Евгении Петровны меняется на испуганное.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Вам кого?

МУЖЧИНА (озадаченно). Это дом Седовых?

Эти два вопроса они проговаривают одновременно.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Да… Но простите, вы по какому вопросу?

МУЖЧИНА (после паузы). Вы так бесстрашно распахиваете дверь… Хоть бы в глазок посмотрели.  А если я бандит?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (тоже после паузы, растерянно). Так от судьбы не уйдешь!

МУЖЧИНА (невольно усмехнувшись). Приятно иметь дело с фаталисткой. Можно пройти?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Пожалуйста, проходите. (Закрывает за ним дверь.)

МУЖЧИНА (протягивает ей руку). Разрешите представиться, Потапов Олег Андреевич.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (неуверенно пожимает ему руку). Евгения Петровна.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Моя фамилия вам ничего не говорит?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Ничего…  А чего она должна говорить?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ.  Вы, вероятно, мама Оли Седовой?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. С ней что-нибудь случилось? (С ужасом смотрит на него.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ну что вы…Ничего не случилось.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Как вы меня напугали!.. А что тогда?… Да вы раздевайтесь, пожалуйста – и проходите.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ее нет дома, да? (Снимает куртку, вешает ее на вешалку и поднимается вслед за Евгенией Петровной по лестнице вверх. Говорит на ходу.) Вообще-то я планировал увидеть вашу дочь, но это даже лучше, что я могу поговорить с ее мамой… Я отец Глеба – парня, с которым дружит ваша дочь…

Мы видим комнату, где застали нашу героиню, глазами Олега Андреевича.

ГОЛОС ЕВГЕНИИ ПЕТРОВНЫ. Отец Глеба?! (Радостно.) Так бы сразу и сказали! А я как раз ждала их, только попозже…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (скрывая озабоченность). А когда они обещали?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. К шести.  Но Оля почему-то не предупредила, что и вы будете. Да проходите!… (Олег Андреевич проходит в  комнату.) Простите, что я не знала вашу фамилию, я Глеба еще в глаза не видела… Оля мне о нем  рассказывала – чудесный парень,  экономический заканчивает, да? Сейчас это очень востребованная профессия, да? А Оля моя – психолог…(Она ловит на себе  чем-то озабоченный взгляд Олега Андреевича и понимает его по-своему.)  Ой, простите, я в домашнем… Можно я приведу себя в порядок? (Продолжает оправдываться.) Оля какая-то странная, мне ничего не сказала, сказала только, что приедет  с Глебом, чтобы познакомить меня с ним, а оказывается… Но я очень рада, очень рада… А почему вы без жены?… Я через пять минут! (Выбегает из комнаты.)

Олег Андреевич почему-то обескуражено вздыхает и разводит руками. Потом принимается за изучение комнаты.

Она  большая, уютно обставленная маленькими столиками, креслами, накрытыми пестрыми пледами, много домашних цветов, книжные шкафы, картины на стенах… Он переходит от одной картины к другой, внимательно рассматривая их… Взгляд его останавливается на фотографии мужчины в бейсболке…

 

Евгения Петровна, уже переодетая в праздничный наряд, стоит в своей спальне перед трюмо и торопливо наносит тушь на ресницы. Она оживлена, от ее хандры даже следа не осталось. Света у трюмо маловато,  она берет зеркальце и с этим зеркальцем и щеточкой для туши подходит к окну. Отодвигает тюлевую занавеску и вдруг замирает…

Во дворе, недалеко от своего дома, она видит шикарный лимузин, а около него двух молодых людей, которые, прислонившись к капоту машины, курят, о чем-то лениво переговариваясь…

Евгения Петровна какое-то время наблюдает за ними, а потом, озадаченная, медленно отходит от окна. Заканчивает свой макияж, пристально оглядывает себя в  зеркало, и, вся, уже тревожная и натянутая, выходит…

 

На лице Олега Андреевича при виде вошедшей Евгении Петровны, переодетой в нарядное платье, появляется выражение восхищения.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Была одна, а стала другая, и одна другой краше…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (благодарно). Спасибо, вы очень добры.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (подходит к большому живописному портрету какой-то девушки). А это кто? Ваша дочь? Какое-то сходство.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Да, это Оля.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Дивное лицо. А кто писал портрет?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (переводя дыхание от волнения). Я.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (искренне удивившись). Вы?! Здорово! (Окидывает взглядом картины на стенах.) И это все вы?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (мягко). Да нет, вы же видите, все в разных стилях. Это мои друзья.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. В разных стилях, но в одном вкусе. Вашем, да? Романтическом… Ваш дом мне напоминает убежище от злых реалий нашего мира. Но при этом двери сами распахиваются. И глаза – тоже…

Евгения Петровна смущенно смеется.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Значит, вы художница?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Не совсем. Я искусствовед. Специализировалась по орнаментам, тканям. Это параллельно.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Интересно… А где работаете?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Нигде. Наш отдел закрыли… за ненадобностью. (Оживляясь.) Представляете, тканей в стране нет, ну никаких! И если вы захотите купить хоть какое-нибудь платьице, ситцевое, в горошек или в полосочку, или в какой-нибудь меленький цветочек, вас ждет полный облом! Продается одна китайская или турецкая синтетика, вульгарно расписанная, представляете? А нас закрыли…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (усмехнувшись). Представляю. Солженицын «Россия в обвале».  Очень емкая книга. (Смотрит на нее так, словно забавляется ею.) И вот из-под обвала появляемся мы с вами. И что нам делать?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (спохватившись).  Но я, конечно, работаю… надо же на хлеб зарабатывать и дочь учить надо. Вон! (Кивает на груду шляп.) Всю зиму делаю, а летом продаю на рынке…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. А муж?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Он умер. Шесть лет назад. (Вдруг резко поворачивается к нему.) Да что вы все обо мне, да обо мне. Садитесь!

Она указывает на кресло за журнальным столиком в углу комнаты, у окна, заставленного цветами. Он садится.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Я сейчас позвоню Оле, скажу, чтобы поторопились… (Берет со стола мобильный.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (властно). Подождите. Давайте сначала поговорим. Мне как раз хотелось бы уйти до их прихода. (Ловит тревогу в глазах Евгении Петровны.) Да не волнуйтесь вы так, какая вы однако импульсивная… Хотя дело действительно щекотливое. Позвольте мне его изложить конспективно, так сказать в телеграфном стиле…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (подходит к креслу и усаживается в нем. Охрипшим от волнения голосом.) Я вас слушаю очень внимательно.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Понимаете, в чем дело… У Глеба есть невеста, они дружат уже давно, несколько лет, летом должна быть их свадьба… Но на днях мой дорогой сынок заявил, что влюбился в другую, а именно в вашу дочь, и свадьбу нужно отменить. Его невеста – француженка, живет в Париже. А ее отец – высокопоставленный чиновник, мне много помогает в бизнесе, и мне перед ними, сами понимаете, будет очень неудобно… Вы понимаете?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (живо). Понимаю! Я не хотела бы оказаться на вашем месте!

ОЛЕГ АНДРЕВИЧ. Мой сын, к сожалению, имеет дурную наследственность, он охламон и ловелас… Он способен охмурить любую девушку, тем более такую чистую, как ваша дочь (кивает на портрет), и, добившись своего,  тут же бросить ее…  Я считаю своим долгом предупредить вас…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (вдруг озарившись). Во дворе  ваша машина?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Да.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. И ваша охрана?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ну что поделаешь, мода такая…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А как вы узнали наш адрес? Глеб сказал?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ну что вы… Просто у меня есть люди, которые следят за моим ребенком. Вы же знаете, что в мире творится…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А-а-а, выследили, значит, когда он провожал Олю… Так, с вами все ясно…Кстати, мы ведь не знали, что у Глеба такие родители. Я, правда, спросила у Оли, но она сказала, что, судя по Глебу, они нормальные…

Она высоко вскидывает голову, глаза ее вдруг загораются  бесстрашным блеском.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. А они ненормальные, да? (Какое-то время рассматривает ее, потом усмехается, поучительно.) Вот, в следующий раз, прежде чем распахивать дверь, заглядывайте в глазок… (Продолжая ее уговаривать.) Ну, теперь сами посудите, зачем вам связываться с  нами, бандитами, мафией?! Сериалы-то смотрите?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (с уязвленной гордостью). У меня нет телевизора, и я ненавижу  сериалы! А о людях я сужу по их поступкам!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Какая вы многоплановая женщина. Но скажу вам честно, вы сейчас, в роли оскорбленной матери, мне еще больше нравитесь.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Ах, какие виртуозные комплименты вы отвешиваете. Но, по-моему,  речь сейчас идет не обо мне.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Да как сказать… Я ведь хотел поговорить с Олей, лично. Приехал пораньше, чтобы застать ее дома. Но, встретив вас, я подумал, что даже лучше, если эту проблему мы решим между собой, между двумя взрослыми людьми, понимаете? Зачем впутывать детей?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (подумав). Пожалуй. Так что вы предлагаете?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. У вас такой усталый и измученный вид… и я предлагаю  вам с Олей съездить на два месяца куда-нибудь в Турцию или Испанию, там сейчас самый лучший сезон, тепло, но не жарко… и море. Будете купаться. А жить в номере люкс. Я все оплачу. И даже дам денег на карманные расходы… Если вы пожелаете поехать в Турцию, то купите там норковые шубки, и себе, и дочери…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (простодушно). В Турции – и норковые шубки?!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Представьте себе, все норковые шубы делают там.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Да, завлекательное предложение. И дальше что?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Посчитаем это для наших детей испытательным сроком. Учили в школе «Войну и мир»? Помните, Наташе Ростовой и князю Андрею отец назначил испытательный срок в целый год…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (оживленно). И ничего хорошего из этого не вышло!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Наоборот! Наташа была создана для Пьера, вряд ли она была бы счастлива с князем Андреем.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А у вас что было по литературе?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (скромно). Я окончил школу с золотой медалью.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Вот! А я была беспросветной троечницей. Поэтому я вашу логику не понимаю.

ОЛЕГ  АНДРЕЕВИЧ (мягко). Что вы не понимаете?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Какой это испытательный срок?! По-моему, вы предлагаете, чтобы Оля навсегда исчезла из жизни вашего сына, да? Ведь непременным условием вашего предложения, как я догадываюсь, будет то, что Оля должна оборвать с вашим сыном все связи… Таким образом ему будет нанесена смертельная обида, и тогда он в знак мести женится на своей француженке.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. По-моему, вам несправедливо ставили тройки.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. И вам не жалко своего сына? А что я должна наврать своей дочери? (Твердо). Никуда и ни за какие деньги мы не поедем! (Встает.) Пусть сами разбираются…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (вздохнув). Конец первого раунда! Один-ноль в вашу пользу. Как я, впрочем, и предполагал, увидев ваши честные и печальные глаза. Может, устроим перекур?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. У нас не курят. Вон, идите к своим охранникам!

Она подходит к своему рабочему столику и начинает нервно примеривать одну шляпу за другой…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. И вы больше не пустите меня на порог своего дома?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Да, сообразили, не зря золотая медаль! Прощайте! Мне надо работать…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (поддразнивая ее). Никуда я не пойду. Я тоже привык доделывать свои дела до конца – иначе я бы не стал баснословно богатым…  (Он смеется и поуютнее устраивается в кресле.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (сурово). Уходите, пожалуйста. (Показывает ему на дверь.) Мне наплевать, что вы «баснословно богаты». И к тому же я имею представление, за счет чего становятся «баснословно богатыми»!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (с интересом). И за счет чего же?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. За счет потери совести! Дорогая штука. У вас же душа – как выжженная земля!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (после молчания.) Что правда, то правда… Удача – это, знаете, иногда, как удавка. Вырваться почти невозможно. Собираюсь написать книгу «Мертвая хватка удачи».

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Так вы  еще и писатель?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. И писатель, и издатель. (Достает из кейса книжку и протягивает ее Евгении Петровне.) Рекламирую гения! Слава Ирхин – мой друг. Издал, а никто не покупает. Фотографии, между прочим, мои, имею такое банальное хобби. (Смотрит, как она машинально и безучастно листает книгу.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Надо же – вы прям Савва Мамонтов: и богатый, и бедным поэтам дорогу пробиваете.  Может, и железные дороги строите?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Это в недалекой перспективе.  А пока: сеть фотосалонов, книги, майки…  Вы хоть наугад что-нибудь вслух прочтите и тогда увидите…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (читает). «Какие есть красивые места у женщины! Ах, как одежды гнулись, когда ты шла…» (Она с недоумением смотрит на него.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (невозмутимо). Это он моей жене посвятил.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (смотрит на фотографию рядом с этими строчками). А вы ее сфотографировали?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. А что мне оставалось делать?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (перелистывает и снова читает). «Что там ни говори, а грустно мне немного. Надежды не сбылись. А молодость прошла. Но все-таки живой. Живой, и слава Богу. И жмется, как зверек, ко мне моя душа…»  (На фотографии этой страницы – спина  обнаженного мужчины, через плечо которого в кадр  заглядывает голый малыш…) Это ваш Глеб?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Глеб – мой, спина – не моя.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА Возможно вы правы – ваш друг гений! (Решительно захлопывает книгу). Возможно, и здесь вы правы –  ваш сын скоро разлюбит мою дочь! Но пусть это произойдет само собой. А если у них любовь, то мы с ними спокойно обойдемся и без ваших денег. Не буду я вмешиваться в дела своей дочери…  Ни за что! (Возвращает книгу.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (продолжает за нее, иронично). «Хоть жгите меня, хоть режьте… хоть насилуйте», так?  (Кладет  книгу ей на стол.) На долгую память.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (вспыхивает). И правда, до гроба не забудешь! Неужели вы не понимаете, насколько возмутительно ваше предложение!? Не нужны нам ваши подарки! (Пытается вернуть ему книгу.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Видите, сегодня поэзия никому не нужна! Даже даром! Издавай тут! Дари! (Возвращает книгу на прежнее место, нечаянно касаясь при этом пальцами вуали лежащей на столе роскошной шляпы.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (гневно хватает шляпу, словно он ее осквернил  своим прикосновением). Потому что всё, к чему вы прикасаетесь, вы пачкаете! Вашими деньгами! Вашим цинизмом! (Не зная, что с ней делать, надевает шляпу и встает перед зеркалом , поправляет поля то в одну сторону, то в другую.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (восторженно). Вы даже не представляете, как вы сейчас хороши в своем праведном гневе… Просто глаз не оторвать! (С вызовом смотрит на нее.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (с трудом сдерживаясь). Как вы смеете…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Что «смею»?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Так издеваться…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (очень искренне). Да вы что?! Вы мне действительно очень нравитесь, и с каждой минутой все больше. Я можно сказать, в вас влюбляюсь!

Евгения Петровна молчит, еле сдерживая свою ярость.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (миролюбиво). Впрочем, я вас понимаю – вам сейчас хочется меня убить. Я припоминаю, опять же из русской классической литературы, как одна женщина в подобной ситуации вызвала мужчину на дуэль…Чехов, «Медведь»… Читали?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Уходите. Иначе я вызову милицию.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Какой банальный ход! Да, это не Чехов… И что эта милиция увидит? Респектабельного, трезвого, между прочим, мужчину, накрытый стол и женщину,  прекрасную, чем-то сильно взволнованную, но без каких-либо следов насилия…

Она в бессильной ярости некоторое время смотрит на него сквозь прозрачную вуаль своей шляпы, и вдруг словно какая-то мысль осеняет ее.

Она поворачивается к комоду, лихорадочно выдвигает один ящик, потом другой, третий, наконец, вытаскивает большой сувенирный револьвер, имитирующий дуэльный пистолет 19 века, в несколько быстрых шагов подходит к Олегу Андреевичу и приставляет дуло револьвера прямо к его лбу. Тот от неожиданности даже не шелохнулся в кресле.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (с преувеличенным негодованием). Если вы сейчас же не уберетесь подобру-поздорову, я пущу вам пулю в вашу тупую безмозглую голову!

Какое-то время в комнате стоит тишина.

В глазах Олега Андреевича поочередно сменяются удивление,  испуг, растерянность…

Евгения Петровна не выдерживает своей злой шутки и со смехом отстраняется от него. Она смеется до слез, как девчонка, держась за живот.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (тоже сквозь смех). А вот это уже по-чеховски! Ну, напугали!.. Ну, вы даете!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (отсмеявшись). Ну, правда, я прошу вас по-хорошему…(Снимает шляпу.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ничего себе – «по-хорошему»!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (продолжает умоляюще). Вы же куда-то торопились, хотели побыть до прихода детей…Они уже должны…(Смотрит на часы. Берет мобильный. Набирает номер.) Оля! Вы где?… Да ничего не случилось! Просто … я жду-жду… уже проголодалась… Но ты же обещала… Что значит, поссорились? Так серьезно? (Упавшим голосом.) Ну, прости… хорошо, пока. (Отключает телефон и устало опускается в кресло.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (сочувственно). Ну что я говорил! Жизнь подтверждает мою правоту. Прямо на наших глазах.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (чуть не плача). Уходите, прошу вас!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Я не могу оставить вас в таком состоянии. Это не гуманно. К тому же вы проголодались. Я, между прочим, тоже! Давайте съедим то, что вы им приготовили. Назло!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (вытирая слезы). А вдруг они помирятся и придут?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Какая вы жадина, однако! Иметь такую родственницу – да ни за что…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (словно с чем-то смирившись, устало). Вы ведь привыкли в фешенебельных ресторанах  ужинать? А у меня всего лишь котлеты с жареной картошкой и два салата, пражский и  «Цезарь»… И  яблочный пирог.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Какая роскошь! А еще прибедняется… Кормите быстрее, иначе я с голоду тут у вас умру!

Она поднимается и идет к двери.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (ей вслед). А выпить-то у вас есть что-нибудь?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (смутившись). Нет, Оля сказала, что они сами принесут…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (достает свой мобильный и говорит в трубку). Леша, одна нога здесь – другая там… Принеси нам… (Обращаясь к Евгении Петровне.) Что вы любите?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (мрачно). Мне все равно.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (в трубку). Ну, как всегда: водку, коньяк и шампанское…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (все так же мрачно). Уж лучше мартини…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (в трубку). … и мартини. … Да-да, и шоколада, и икры… Всё в полном объеме! Только быстрее, а потом можете отъехать часа на два, пообедайте сами где-нибудь…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (вдруг хлопотливо). Да пусть и они с нами, вообще-то у меня на всех хватит!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (отключает телефон). Да я и не сомневался, но у нас это не принято.

 

Евгения Петровна на кухне быстро достает из холодильника салаты, накладывает на тарелки еду, посыпает зеленью… и при этом, почему-то сердясь на себя и кусая губы, зло бормочет:  «Выпить ему!… Навязался на мою голову! Псих ненормальный!»

Раздается звонок в дверь.

 

В открытых дверях на крыльце дома перед Евгенией Петровной стоят охранник и шофер. Они держат вдвоем большой картонный ящик, доверху нагруженный бутылками с дорогим вином, фруктами, коробками конфет.

ШОФЕР (широко улыбаясь). По щучьему велению, по вашему хотенью… Куда нести, мэм?

Евгения Петровна с ужасом смотрит на проносимую мимо нее снедь…

 

Натюрморт на столе точно сошел с картины, висящей на стене кухни перед столом…

Горят свечи, струйка прозрачного вина заполняет хрустальный фужер, потом туда падает квадратик льда…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (Евгении Петровне). Надеюсь, лед, который был между нами, так же растает, как и этот…(Ставит на стол бутылку с мартини, наливает себе водки.) Первый тост, конечно, должна произнести хозяйка дома в честь гостя, но… (Поднимает рюмку с водкой.) Ваша кристальная честность не допустит этого, ведь вы, наверное, создавая этот кулинарный шедевр, проклинали меня. Модными нынче словечками, типа «придурок», «козел», ведь так?

Евгения Петровна изо всех сил  давит в себе подступающий смех.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (продолжает). Поэтому первый тост скажу я. Я желаю, чтобы ваши глаза… (Приглядывается к ее глазам.) Кстати, какого они цвета, не могу понять… То серые, то голубые, а может,  бирюзовые?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (скромно потупившись). Фиалковые…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (уважительно). Фиалковые… Вы искусстовед, художница, разбираетесь в цветах! Так вот, я желаю вам, чтобы ваши глаза были всегда веселые и счастливые, ведь вы достойны этого!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (слегка оттаивая). Спасибо.

Они чокаются и пьют.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (закусывая). Кстати, у Чехова в этом «Медведе», насколько мне помнится, очень хороший финал.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (флегматично). Другие времена, другие нравы.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Это точно! Другие нравы… Вот вы, например… Что вы ведете себя как жертва, а я как будто ваш палач?… Другая бы на вашем месте воспользовалась  моим расположением к вам – и, может, я бы помог вам открыть ателье, где бы вы делали и продавали свои шляпы… Это ведь не по рынкам, как заяц, бегать…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (горячо). Какой бред! Вы поможете… У меня другой опыт, связанный с сильными мира сего. Моего деда, талантливого трудолюбивого крестьянина, раскулачили, и он умер на Соловках. Потом у мамы в девяносто втором году пропали все сбережения, а вы на них сделали свои капиталы… А знаете, почему умер мой муж? Он работал в конструкторском бюро, где делали подводные лодки. Лучшие в мире. А потом по телевизору показывали, как режут эти лодки, режут на металлом…

Она говорит горячо, взволнованно жестикулируя,  и его правая ладонь, не решаясь к ней прикоснуться, кружится вокруг ее левой руки, как бы желая успокоить ее…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (не замечая этого или делая вид, что не замечает). Какое сердце это может выдержать? … Он сидел за столом в своей комнате и читал журнал. Вдруг я услышала, как что-то упало, большое и тяжелое. Я вбежала в его комнату – он лежал на полу… И пока я ждала «Скорую помощь»… Знаете, я почему-то вспоминала сказку «Аленький цветочек»… помните, там герой умер, она поцеловала его – и он ожил. И я все целовала, целовала его лицо, но мой муж не ожил…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (продолжая ладонью кружить около ее обнаженной руки. После паузы.) Сам виноват! Не надо было ему смотреть телевизор и становиться чудовищем, лучше бы он побольше смотрел на вас и оставался человеком.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (без осуждения). Сразу видно, что вы никогда и никого не теряли.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (ласково). А вы у нас еще и ясновидящая… (Ладонью уже откровенно скользит по ее руке вниз и сильно сжимает локоть.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (в сердцах). Да что вы, в самом деле?! (Вырывает руку.) Я еще не достаточно пьяна, чтобы не замечать ваших происков!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Это вполне поправимо. (Наливает ей мартини.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (выпивает вино как если бы это был лимонад). И вот теперь вы отнимаете у моей дочери ее любовь! (С силой ставит опустошенный фужер на стол.)

ОЛЕГ АНДЕЕВИЧ. Да почему вы решили, что там любовь? Ну, обычное  увлечение. Сейчас все браки распадаются через несколько дней после свадьбы!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (ядовито). И брак вашего сына  с этой француженкой?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Естественно! И еще не факт, что мой Глеб не вернется к вашей дочери.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Тогда зачем это вам? Не любите вы его!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Наоборот – люблю. Я же ради него стараюсь. Ради его будущего. Ведь в случае этого брака  я в короткий срок  могу провернуть при помощи ее папаши еще одно крупное дело. И мой сын будет его продолжать. А иначе я разорюсь, и мой сын станет нищим.  Поверьте, я не вру. Мы с ним знаете, что хотим? – разбогатеть, чтобы больше помочь народу.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Предварительно его уморив…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (пропустив мимо ушей ее комментарий). Баснословно разбогатеть, чтобы баснословно помочь! Вам, например. Вы же народ? Надо ведь легкую  промышленность поднимать! И я ясно вижу шанс завалить нашу страну вашими любимыми ситцевыми платьицами в горошек, полосочку и мелкий цветочек.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Страна чудес! У нас Хлестаковы делаются богатыми! Ладно бы Чичиковы, а то Хлестаковы! Вот вы объясните мне, только честно, как вы разбогатели?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Да очень просто!  Овладел сложной наукой упрощения!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Как это? «Нет человека и нет проблемы?» Людей убивали?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Убивать – это очень сложно. И опасно для жизни. Самое простое – много работать. Вкалывать. Сначала один фотосалон. Потом на заработанное второй…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (едко) …потом третий, а потом, глядишь, и железные дороги в ваших руках…

ОЛЕГ АДРЕЕВИЧ. Легко!… А вас бы сделал  главным художником страны по тканям. Но вы рубите сук, на котором сидите…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (после паузы). Нельзя построить счастье даже на единственной слезинке ребенка! (Встает.)

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Знаю. Достоевский. Красота спасет мир. Ваша красота. (Тоже встает).

Она подходит к черному окну и прикладывает к стеклу свой воспаленный от вина и разговора лоб.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (подходя к ней сзади). Слушайте, у меня возник  новый план. Я на днях должен лететь в Париж, к папаше этой француженки для переговоров. Берите свою дочь и полетим вместе. Конечно, втайне от моего сына.  Понимаете, сколько я ни был во Франции, а ничего там не видел: ни Лувра, ни замков Луары, ни Версаля… Все мимо… А вы бы меня поводили… порассказывали бы. Вы же, наверное, про все это знаете… И дочь вашу выдадим замуж за какого-нибудь француза. Они падкие на русских девушек…

Он прикасается губами к ее шее в завитках белокурых волос. Она молчит, не поворачиваясь к нему. Тогда он осторожно сам поворачивает ее за плечи к себе и осторожно целует в губы. Какое-то время они молча стоят в тишине, точно прислушиваясь друг к другу…Но тут же она выскальзывает из его объятий. Подходит к выключателю.

Загорается  свет.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (несколько удивленный). А почему вы не дали мне долгожданную пощечину?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (очень строго). В этом нет нужды. Уходите, пожалуйста!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Да нет, спасибо. Я решил остаться здесь на ночь.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Вот как… (На глазах ее блестят слезы бессилия.) Ну, хорошо, оставайтесь. Только тогда уйду я.

Она быстро выходит из кухни – и скоро раздается громкий звук хлопнувшей двери.

ОЛЕГ АНДРЕВИЧ (после паузы). Счет два–ноль в ее пользу… Ну, заяц, погоди!

 

Во дворе перед домом темно и неуютно. Евгения Петровна, зябко кутаясь в коротенькую шубку, стоит на крыльце,  не зная, что делать. На глазах ее слезы…

 

Олег Андреевич, бесцельно ходит по комнате, подходит к письменному столу, заваленному грудой книг, и начинает перебирать их. Названия таковы, что он от изумления даже присвистывает: Вильгельм Райх «Функция оргазма», Карен Хорни «Невротическая личность нашего времени»,  Эрих Фромм «Анатомия человеческой деструктивности»…

В книгах масса бумажных закладок, Олег Андреевич берет одну книгу и перелистывает ее. Текст во многих местах подчеркнут жирным карандашом. Он усаживается в кресло и принимается за чтение…

 

Во дворе перед домом Евгения Петровна нервно отшагивает взад и вперед… Вот она подходит к светящемуся окну своей комнаты и, встав на цыпочки, пытается увидеть, что там делает Олег Андреевич.

 

Олег Андреевич озабоченно смотрит на часы, откладывает книгу и подходит к окну. За окном темно – ничего не видно. Тогда он выключает свет и видит во дворе на белом снегу  Евгению Петровну, как она смотрит, казалось бы, прямо на него.

Видимо, сообразив, что он тоже смотрит на нее, она резко поворачивается и уходит в сторону.

Олег Андреевич тоже отшатывается от окна, включает свет, достает мобильник.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (в трубку). Леша, вы как там, поели? Ну, возвращайтесь. Я сейчас выйду. Поедем в офис…

Прячет телефон. О чем-то задумывается.

Откуда-то из глубины дома раздается бой часов. Олег Андреевич невольно делает несколько шагов навстречу этому бою и в дальнем углу комнаты видит чуть приоткрытую дверь, видимо, в смежную комнату.

Он медленно открывает дверь. Входит. Нащупывает выключатель…

 

Вспыхивает свет. Сразу становится видно, что это мужская комната. Комната мужа. Стеллаж с технической литературой, карта на стене, макеты подводных лодок и фрегатов. Письменный стол, на нем раскрытый технический журнал, рядом стул – на спинке его висит мужской свитер грубой вязки.  На стене с фотографии  над диваном улыбаются двое:  видимо, юная Евгения Петровна и тот самый парень, чью фотографию он видел в другой комнате. Счастливые и беззаботные.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (сокрушенно качает головой). Что же ты так подкачал, парень?  Бросил свою любимую на произвол судьбы… Она тут тебе мавзолей устроила и сама засыхает на корню… Эх, ты!

Его внимание привлекает небольшая фотография, висящая на стене в рамочке среди прочих: серьезная девочка, стоящая с блокнотом в руках перед картиной Васнецова…

Потрясенный, он смотрит, не отрываясь, на этот осколок той реальности, которая словно залетела сюда из иного мира… Снимает фотографию со стены…

 

И вдруг старый свитер, висевший рядом на стуле, каким-то странным образом, медленно соскользнув со спинки, бесшумно падает на пол к его ногам… Он поднимает его, вешает на прежнее место… Еще раз смотрит на фотографию, кладет ее в карман пиджака, выключает свет… Подходит к окну и отчетливо видит в окне на белом снегу хрупкую фигурку Евгении Петровны, как она ходит взад и вперед вдоль забора, зябко подняв плечики…

 

Двор освещается фарами машины, и в ворота въезжает «мерседес». Останавливается, из него выходят шофер и охранник. Они закуривают. С любопытством и удивлением смотрят на Евгению Петровну, которая нервно прохаживается взад и вперед возле дома. Вдруг она, что-то, видимо, решив про себя, быстро подходит к ним.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Слушайте, ребята, ваш шеф там сидит и не уходит… У меня к вам вопрос, у него все с головой в порядке?

Молодые люди недоуменно переглядываются.

ШОФЕР (игриво). А что стряслось, мэм?

ОХРАННИК. Да нормальный он мужик.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (вспыхнув). Нормальный?! Он коварный и вероломный тип! Как вы его выносите?

ОХРАННИК. Да нет, что вы… Он  порядочный. Внимательный. Всем помогает.

ШОФЕР (многозначительно).  Но какие-то закидоны у всех есть… мэм… (После паузы.) Особенно у холостых…  (Собирается снова прибавить словечко, которое кажется ему шикарным.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (яростно перебивает его). Да не называйте меня «мэм»!!! (После паузы.) Как «холостой»?  У него же сын…

ОХРАННИК. Жена умерла. Давно. Когда Глебу еще пяти не было. Онкология какая-то.

ШОФЕР (словоохотливо). Он теперь шефствует над той больницей, где она преставилась. Всякую там аппаратуру дарит, лекарства бесплатные…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (потрясенно). Вот как… Вы не сочиняете?

ШОФЕР. Ну, как можно такое… (поспешно закрывает ладонью рот, словно демонстрируя   ей свое послушание.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (как бы себе). Почему тогда мне Оля ничего не сказала?

ШОФЕР. Как я понимаю, Оля – это ваша дочь? Так Глеб мог ей и не сказать. Его бабушка воспитывала, мать Олега Андреевича. Он ее до сих пор мамой зовет. Хотя все всё знают…

ОХРАННИК. Но они на эту тему особенно не распространяются…

ШОФЕР (философски).  Это – жизнь, мэм…

 

В прихожей Олег Андреевич, о чем-то глубоко задумавшись, надевает куртку… Вдруг раздается резкий звонок в дверь… Он на секунду замирает, видит на крючке возле двери ключи, видимо, забытые Евгенией Петровной… Он поспешно снимает куртку, вешает ее и открывает дверь.

Перед  ним на пороге вконец замерзшая Евгения Петровна.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (за деланной радостью скрывая свой новый взгляд на нее). Ба-а-а! Какие люди! (Помогает ей раздеться.)  Проходите, не стесняйтесь! Будьте как дома…

На Евгению Петровну находит приступ истерического смеха. Она поднимается по лестнице в комнату. Он следует за ней.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Замерзли, наверное? Зря вы отказались от норковой шубки… (Они проходят в комнату.) Сейчас глоток мартини…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (смеясь). Я уже и так вдребадан пьяна! (Плюхается в кресло.) Впрочем, принесите! И икру захватите!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (подозрительно). А что вы все смеетесь? Мне это не нравится. (Отправляется на кухню.) По-моему, это не к добру…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (ему вслед). Идите, идите, не рассуждайте…

Он выходит из комнаты, она остается одна. Ее знобит, то ли от холода, то ли от волнения. Она сжимается в кресле в комочек и, точно от страха, зажмуривает глаза… Потом открывает подаренную гостем книгу на той странице, где напечатана фотография его жены… Долго смотрит в ее лицо, а потом отодвигает от себя раскрытую книгу…

 

Теперь оба сидят за журнальным столиком. На нем вино, фрукты, икра…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (смакуя вино). Надеюсь, вы без меня не скучали?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (пылко). Да без вас я тут чуть с тоски не повесился… Если бы не эти книги…(Кивает на письменный стол.) Оч-ч-чень интересные!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А-а-а, это моя Оля  изучает. Она хочет стать психотерапевтом.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. А она вашим психоанализом не занималась? По-моему, вы самый натуральный невротик… Насколько я успел разобраться…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (сквозь смех). Нет, не занималась. А вашего Глеба мучила, она рассказывала. Этим его и покорила. Как вы его называли? что он охламон и Дон-Жуан? Короче, Казанова?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ну, вроде того…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (закусывая вино икрой прямо с ложечки). Да вы тоже кушайте! Не стесняйтесь!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Надо же, вдруг такое гостеприимство… Нет, это не к добру… (Наливает себе коньяка.) Как вы однако аппетитно! Люблю женщин, которые  едят за обе щеки… За вас! (Чокается об ее фужер.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Все комплименты отвешиваете… манипулируете мной?! Не получится.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Вы о моем сыне что-то хотели сказать?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Ах, да… Так вот, есть такая классификация невротиков, которая выделяет этот тип Казановы.  Это действительно мужчины, которых обожают женщины, но они этих женщин  меняют, как перчатки, потому что каждая – просто  мгновенно их разочаровывает…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Но учтите, некоторые мужчины  почитают это за доблесть – иметь много женщин…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Это на словах… а на самом деле они несчастные люди, потому что… ну как это по-деликатнее выразиться… они не испытывают с ними всю полноту любовного счастья. Вот! Они винят в этом женщину, им даже в голову не приходит, что дело не в женщине, а в них самих.  В результате  возникает эдакая любовная ненасытность… (Жует бутерброд.) Вечный поиск « ускользающей девы»…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (иронично).  Так вот она – печальная тайна Казановы… И почему же у них такое?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А потому, что они только самоутверждаются в своей мужской силе, а сердце не отдают!  Они думают, что если  отдать его женщине, то она его похитит. Они не понимают, что чем больше отдашь сердца – тем больше оно станет…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Круто!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Короче, моя дочь вашего сына этим самым самоанализом вылечила —  теперь он будет любить только ее одну!  И никакие преграды для его любви не существуют…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (по-прежнему насмешливо). Значит, чтобы  мужчине  познать «всю полноту любовного счастья»,  нужно  отдать женщине сердце?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А вы думали – деньги?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (изображая возмущение). Это что, камешек в мой огород?! Вернее, булыжник!  И при чем тут я?!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Сами же говорили о дурной наследственности.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Говорил. Но не о моей. Вы что не знаете, что наследственность передается по женской линии? К тому же Глеб сын моей жены от ее первого брака…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (растерянно). От вашего первого брака?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ.  Да не моего первого брака, а ее!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А-а-а-а…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (передразнивает ее). А-а-а-а…! Все-таки правильно вам тройки ставили! (После паузы.) По-моему, вы уже занимаетесь моим психоанализом – и весьма неграмотно! Лучше давайте я займусь вашим! Я тут тоже даром времени не терял… (Тянется за книгой.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (с любопытством). И что же такого криминального вы там нарыли про меня?

ОЛЕГ ПЕТРОВИЧ. А то, что мое интуитивное прозрение оказалось довольно верным.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Еще бы – отличник!

ОЛЕГ ПЕТРОВИЧ (листая книгу). Где тут у меня – про вас? (Не находит и откладывает книгу.) Ну ладно… Короче, вы живете в иллюзорном мире, реальность вас страшит…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Это точно!

ОЛЕГ ПЕТРОВИЧ. Вы по натуре слишком добросовестный и ответственный человек. У таких людей обычно очень развито чувство вины. Они, бедняги, могут чувствовать себя виноватыми даже за то, что в Африке негры умирают от голода.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. А разве мы в этом не виноваты, богатые и сытые?

ОЛЕГ ПЕТРОВИЧ. Вот, пожалуйста! И как только вы со всем этим живете? В том-то и ужас, что не живете, а как маленький ребенок, забились в угол и трясетесь от страха. Потому что вы хоть верите в Бога, но Богу не доверяете, боитесь, что Он вас будет гнобить и сживать со свету. Отсюда страх жизни, страх приключения, страх любви, страх поцелуя…

Он вдруг видит, что губы у Евгении Петровны начинают дрожать, а глаза наполняются слезами.

Он подходит к ней, берет за плечи и привлекает к себе.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ну что вы? Что вы…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Да ничего, я просто выпила слишком много. А когда я напьюсь, я всегда плачу…  Не обращайте внимания, это жалость к самой себе — и это отвратительно…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ну, вот – опять вы… Что тут отвратительного,  если никто другой не жалеет… (Гладит ее по голове.)

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (продолжая плакать). Меня дочка жалеет. Даже слишком. Пожалуйста, не надо… Вы  хороший добрый человек… Я как увидела вас, подумала: надо же, Пьер Безухов… Кому-то он принадлежит…Кто-то счастливый… (Вдруг что-то вспомнив.) А знаете, моего деда раскулачили в ночь перед Пасхой, его выгнали с кучей маленьких детей в баню, и когда они утром проснулись и вышли на улицу, они увидели, что их баня со всех сторон обложена пасхами и куличами – это односельчане им в знак сочувствия…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Да не убивайтесь вы так! Будет и на вашей улице праздник!…  И к вашему сведению: это не мой дед раскулачил вашего деда. Мой дед был белым офицером и погиб в гражданскую войну. А знаете, какой девиз был у них, окончивших кадетский корпус?  «Жизнь отдать – родине, сердце – женщине, а честь – никому»…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (просветлев). Правда?

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Нет, я забыл самое главное. Душу вручить Богу…

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Да-да, это самое главное. Ведь кто-то нас всех придумал.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. А можно спросить вас про одну фотографию там на стене? Эта девочка перед «Витязем на распутье» –  это вы?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Я. Это в Русском музее один мальчик меня сфотографировал. В Питере. По-моему он слегка влюбился в меня. Прислал даже эту фотографию мне.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. А вы его жестоко отвергли?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Наверное, он так подумал. Мама убиралась и выбросила конверт с адресом, я не успела ему ответить.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Какая досада!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Я тогда целый день проплакала.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Вот как?

Раздается звонок в дверь.

Она вскакивает и бежит вниз по лестнице в прихожую… Он следует за ней…

 

В прихожей он опережает ее и встает к двери спиной, закрывая замок.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (испуганно). Это же дети! Откройте.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (тихо, но властно). Не открою! Я хочу принадлежать вам. Я хочу сделать вас счастливой. Протяните, наконец, руки навстречу, не убегайте от своего желания…

Звонок становится нетерпеливей.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Вы сумасшедший!.. Открывайте быстрее.

ОЛЕГ  АНДРЕЕВИЧ. Вы мне тоже нужны… ваша беззащитность, ваше открытое сердце… Скажите мне «да»! Скажите!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. На что сказать «да»? На ваше возмутительное предложение? На какое по счету? Первое? Второе? Третье?

В дверь уже  стучат…

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Какая же вы злопамятная и жестокая… Дети умирают от голода и холода, а она торгуется, как на базаре… Да, я погряз в этом мутном потоке псевдожизни… Но я вдруг захотел быть другим… Так и быть: пусть страна остается без ситца, пусть наши дети делают, что хотят!  Вы победили, счет три–ноль в вашу пользу. Вы согласны быть моей женой?

В дверь уже и колотят, и звонят одновременно. Евгения Петровна медлит с ответом.

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Ведь я готов пожертвовать всем. Прежде всего своим состоянием. Согласны ли вы взять в мужья нищего?

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА. Нищего? Какая безрадостная перспектива!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ (с деланным отчаянием). Вы совершенного непредсказуемая женщина! Но у меня есть убойный козырь. (Достает из кармана фотографию.) Это я – тот парень, о котором вы проплакали всю ночь.

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (испуганно). Так я вам и поверила!

ОЛЕГ АНДРЕЕВИЧ. Я помню, ты мне сказала тогда: «Всё сразу не бывает! Это закон», а я, дурак, ответил: «Хочу всё сразу!» И мы потеряли столько лет!

ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВНА (берет фотографию из его рук, совсем тихо). Ну, хорошо, только открой дверь.

Она бессильным движением опускает фотографию на тумбочку под зеркалом. Он одной рукой прижимает ее к себе, а другой рукой за своей спиной открывает дверной замок.

 

Камера медленно приближается к фотографии девочки, стоящей перед Васнецовской картиной…  Из прихожей доносятся возбужденные голоса, смех, восторги, удивление…

— Мама, познакомься, это Глеб…

— Отец, как ты здесь оказался?

— Мама, вот тебе  твое любимое «Мартини»…

— Пап, ну, правда, какими судьбами?… Оля, это мой отец…

— Мама, вы что, были знакомы?… Фантастика… Такого не бывает…

— Есть многое на свете, друг Гораций, чего не снилось нашим мудрецам! (Это был, конечно, голос Олега Андреевича)

А в Русском музее по его залам по-прежнему ходят мальчики и девочки, мужчины и женщины, старые и молодые.

Вот и Васнецовский «Витязь на распутье»…

К картине подходит группа во главе с экскурсоводом…

На фоне этих кадров идут концовочные титры фильма.